Пойте, неупокоенные, пойте - Уорд Джесмин. Страница 20

Я вытираю остатки слизистой субстанции с ее кресла, выбрасываю салфетки на асфальт, беру несколько детских влажных салфеток и протираю ими сиденье, чтобы оно пахло лишь желудочной кислотой и цветочным мылом.

– Пахнет уже лучше, – говорит Мисти.

Она наполовину высовывается из окна автомобиля, рука, которая прежде летала перед ртом, теперь прикрывает нос, словно маска.

Дорога до следующей заправки растягивается по ощущениям на долгие мили, а солнце пробивается сквозь облака и светит у нас прямо над головами. Пока мы въезжаем на заправку, сотрудница-кассир сидит на веранде деревянного здания и курит сигарету Она почти сливается со стеной, к которой прислоняется, потому что ее кожа того же коричневого цвета, что и окрашенные доски. Она открывает передо мной дверь и следует за мной внутрь, и над входом звенит серебристая гирлянда из маленьких колокольчиков.

– Скучный день, – говорит она, вставая за прилавок.

Она стройная, почти такая же худая, как Мама, а застегнутая на пуговицы рабочая рубашка висит на ней, как полотенце на веревке для сушки.

– Ага, – соглашаюсь я и направляюсь к холодильникам с напитками в глубине помещения. Беру две бутылки “Пауэрэйда” и ставлю их на стойку. Женщина улыбается, и я замечаю, что у нее нет двух передних зубов, а по ее лбу неправильной линией извивается шрам. Интересно, это у нее просто плохие зубы или, может, их выбил тот, кто оставил ей этот шрам на лбу.

Мисти ходит по парковке, держа свой телефон над головой в поисках сигнала. Все двери машины открыты; Джоджо сидит боком на заднем сиденье, Микаэла карабкается по нему, прижимает свое лицо к его шее и ноет. Он гладит ее по спине; их волосы прилипли к головам. Я наливаю полбутылки в один из поильников Микаэлы и протягиваю руки.

– Давай ее сюда.

– Кайла, иди, – говорит Джоджо.

Он не смотрит на меня, на сырой день или на пустую дорогу – лишь на Кайлу, которая начинает плакать и хватается за его рубашку, так сильно, что ее маленькие костяшки пальцев белеют. Когда я усаживаю ее себе на колени на переднем сиденье, она опускает голову на грудь и всхлипывает, ее глаза закрыты, а кулачки спрятаны под подбородок.

– Микаэла, – говорю я, – давай, детка. Надо попить.

Джоджо стоит надо мной, засунув руки в карманы, и изучает Микаэлу. Она меня не слышит – лишь икает и стонет.

– Микаэла, детка.

Я сую соску поильника ей в рот, но она сжимает зубы и рывком отдергивает голову. Я сжимаю ее крепче, пытаясь удержать на месте, и ее маленькие мышцы подаются под моими пальцами, мягкие, как шарики с водой. Мы боремся так некоторое время; она то встает на ноги, то снова садится, отклоняется назад и извивается, произнося два слова снова и снова.

– Нет. Джоджо.

С меня хватит.

– Черт возьми, Микаэла! Ты можешь заставить ее хоть немного выпить? – спрашиваю я.

Джоджо кивает, и я передаю ему девочку. Без нее мои руки кажутся невесомыми.

Микаэла выпивает четверть поильника и оседает на плече Джоджо, обхватывая его шею одной рукой и гладя. Я жду еще минут пятнадцать, и как только Мисти пристегивается на сиденье, чтобы мы могли продолжить движение, Микаэлу снова рвет. Уже электрически синим, цветом “Пауэрэйда”.

– Да можешь уже и не пристегиваться, толку-то, – говорю я Мисти.

Та закатывает глаза, отстегивает ремень безопасности и присаживается на парковочный блок в тени, чтобы закурить сигарету.

– Мы еще тут побудем.

Я не хочу, чтобы Микаэлу снова вырвало в машине, пока я сижу пристегнутая спереди. Ведь тогда нам придется снова остановиться, чтобы убраться. Жара поднимается с асфальта парковки вместе с паром от дождя. Джоджо сидит боком, спустив ноги на землю, а Микаэла почти лежит на нем.

– Хочешь лечь, Кайла? – спрашивает он. – Может, станет получше, если ляжешь.

Он берет ее под мышки и пытается аккуратно переместить девочку с себя на сиденье, но она держится за него крепко, словно репейник: ее руки и ноги обвивают его и не отпускают. Он сдается и просто гладит ее по спине.

– Мне жаль, что ты себя плохо чувствуешь, – говорит Джоджо, и Микаэла начинает плакать.

Он гладит ей спину, она – ему, а я лишь стою, наблюдая, как мои дети утешают друг друга. У меня руки чешутся что-то сделать. Я тоже могла бы до них дотронуться, но не делаю этого. Взгляд Джоджо отчасти озадаченный, отчасти стоический, отчасти такой, словно он сам собирается расплакаться. Нужно закурить. Я присаживаюсь рядом с Мисти на бетонный блок и выпрашиваю у нее сигарету: ментол укрепляет меня, как будто укладывая мешки с песком вдоль моего позвоночника. Я справлюсь. Жду, пока никотин согреет меня изнутри, словно спокойное озеро, и затем возвращаюсь к машине.

– Заставь ее еще попить, – говорю я Джоджо.

Тридцать минут спустя ее снова тошнит. Я даю ей пятнадцать минут отдыха и снова говорю Джоджо: Заставь ее попить еще. Несмотря на то что Микаэла теперь издает стабильный стон, растерянно глядя на чашку в руке своего брата, Джоджо делает то, что я прошу. Через двадцать минут ее снова рвет. Микаэла в ужасе, она держится за Джоджо и моргает, глядя на меня, когда я встаю около автомобильной двери с очередной партией электролита. Сделай так, чтобы она пила, – говорю я снова, но Джоджо сидит так, словно не слышит меня, втянув голову в плечи, будто он понимает, что у меня заканчивается терпение, что мне хочется ударить его.

– Джоджо, – говорю я.

Он сжимается и игнорирует меня. Микаэла вытирает об его плечо сопли и слезы. Джоджо, нет, – просит она. Работница станции выходит на крыльцо с уже зажженной сигаретой.

– Все в порядке? – спрашивает она.

– У вас есть что-нибудь от рвоты? Детское?

Она качает головой, и ее выпрямленные волосы развеваются у висков, качаясь, как усики насекомого.

– Не-а. Владелец такое не закупает. Только самое необходимое. Но вы удивитесь, сколько людей приезжают сюда укачанными и просят пепто-бисмол.

Сорняки цветут в кустарниках по краям бензоколонки; фиолетовые, желтые и белые соцветия качаются возле линии сосен. Я кладу руку на загривок Микаэлы, прислонившейся к Джоджо, который сидит на багажнике моей машины, качает ногой и хмуро смотрит на меня и Мисти.

– Подождите, – говорю я и ухожу с парковки вдоль ряда деревьев.

Мама всегда говорила мне, что, если хорошенько поискать, я обязательно найду в этом мире то, что мне нужно. Начиная с семи лет она водила меня в лес около дома на прогулки и показывала мне разные растения, прежде чем выкапывать их или срывать листья, рассказывая, как они могут лечить или причинять вред. Ветер дул высоко в деревьях, но внизу почти все было тихо, кроме меня и Мамы, которая говорила: Вот это – борщевик. Молодые листья можно использовать как сельдерей при готовке, но корни куда полезнее. Можно сделать отвар для лечения простуды и гриппа. А если сделать из них горячий компресс, он поможет облегчить и вылечить синяки, артрит и нарывы.

Она выкапывала корни растения маленькой лопаткой, которую всегда брала с собой на прогулки, затем вытаскивала все растение за стебель, складывала его вдвое и клала его в сумку, которую носила через грудь. Она копалась в земле, пока не нашла еще одно растение и сказала: Это – марь. На самом деле, она не очень подходит для лечебных целей, но ее можно готовить и использовать как шпинат. В ней много витаминов, поэтому она полезна для здоровья. Твоему отцу нравится, когда я тушу ее с рисом, а еще он говорил, что его мама делала хлеб с молотыми семенами этого растения. Я сама, правда, никогда не пробовала. На обратном пути домой, набрав растений, мы играли с ней в викторину. С возрастом мне стало проще запоминать и быстро называть ей растения. Горечавка, – говорю я. Хорошо избавляет от глистов, если использовать в качестве приправы. Но запомнить все было трудно. Каждый день мама показывала мне растения, части которых были полезны конкретно женщинам, так как именно женщины чаще всего приходили к ней за помощью, нуждаясь в ее знаниях и навыках. Она говорила: Помни, из этих листьев можно сделать чай, который помогает от судорог. И еще может вызвать месячные. Я тогда отводила взгляд и закатывала глаза к соснам, желая сидеть сейчас перед телевизором, а не пробираться по лесу с Мамой, обсуждая менструацию. Но сейчас, когда я иду через поляну и прочесываю лес, ища молочай, жалею, что не слушала ее внимательнее. Хочется вспомнить что-то помимо того, что у него розово-фиолетовые цветы. И хотя молочай произрастает в дикой природе именно на таких участках, как этот, и цветет весной, я нигде не вижу его бело-жемчужных, слегка опущенных листьев. Когда Мама впервые осознала, что с ее организмом что-то серьезно не так, что он предал ее и завел рак, она начала сама лечиться травами. В те весенние дни я приходила домой поутру и находила ее постель пустой. Она была в лесу – собирала и тащила за собой охапки молодых побегов лаконоса. Каждый раз она говорила: Говорю тебе, это поможет. Я брала у нее часть ноши, обнимала ее за талию и помогала зайти по ступенькам в дом, где усаживала ее за стол на кухне. Голова все еще шла кругом после ночной гулянки, поэтому, пока я резала, чистила и варила, и делала для нее чайник за чайником, в моих жилах все еще резвилась, как нескладная песня, дурь. Но ничего не помогало. Ее тело разрушалось год за годом, пока она не слегла в постель с концами, и я забыла большую часть того, чему она меня научила. Я позволила ее мыслям утекать из меня, чтобы их место могла занять правда. Иногда мир не дает тебе что-то, что тебе нужно, сколько ни ищи. Иногда он это что-то прячет.