Пойте, неупокоенные, пойте - Уорд Джесмин. Страница 39

– Так ты представишь нас?

Мэгги смотрит на Майкла, и тот кивает головой, едва заметно: как бы моргая этим кивком.

– Да, мэм. Это…

– Джоджо, – сам говорит тот. Приподнимает Микаэлу. – Кайла.

Микаэла смотрит на Мэгги своими красивыми зелеными глазами, и тут я понимаю, что у нее тоже глаза Мэгги. Я сжимаю руку Майкла, и мои дети кажутся мне чужими. Микаэла – золотистый, приставучий малыш, наклон ее головы и ее чистый взгляд, прямой и беспощадный, как у взрослой. И Джоджо, почти такого же роста, как Майкл, как Большой Джозеф, плечи развернуты, линия его спины – словно металлический столб. Я никогда не видела его прежде таким похожим на Па.

– Приятно познакомиться, – говорит Мэгги, но без улыбки.

Джоджо даже не кивает. Просто глядит на нее и перекладывает Микаэлу на другую руку. Большой Джозеф качает головой.

– Я ваша бабушка, – говорит Мэгги.

На кухне висят большие настенные часы, и стрелка на циферблате громко тикает, пронзая неприятную тишину настолько оглушительно, что я начинаю считать секунды. Мои пальцы все сильнее и сильнее сжимаются вокруг руки Майкла, а его – все больше и больше расслабляются. Он переводит взгляд с отца на мать, хмурится. Джоджо пожимает плечами, а Микаэла засовывает средние пальцы в рот и с силой засасывает их. В доме пахнет чистящим средством с ароматом лимона и жареной картошкой.

Большой Джозеф грузно опускается в кресло и рывком пододвигает его к телевизору.

– Так и думал, что хамлом окажутся, – говорит он.

– Пап, – говорит Майкл.

– Даже не желают поздороваться с твоей матерью.

– Они просто стесняются, – говорит Майкл.

– Да ничего страшного, – говорит Мэгги, глотая слова.

Должно быть, я вспотела от волнения. Огонь внутри поднимается по грудной клетке. В желудке, у основания этого пламени, тяжесть. Я сжимаю ноги. Хочется то ли блевать, то ли в туалет.

– Поздоровайтесь, – хрипло каркаю я.

Джоджо смотрит на меня с вызовом. Уголок его рта опущен вниз, глаза почти закрыты, он хмурится. Перехватывает Микаэлу и отступает назад к двери. Я сама не знаю, почему я это сказала. Микаэла смотрит на меня так, будто не слышала меня; можно было бы подумать, что она глухая.

– А чего ты хотела, с ее-то воспитанием?

– Джозеф, – снова говорит Мэгги.

Меня едва не выворачивает наизнанку. Буквально все просится наружу: еда и желчь, желудок и кишечник, пищевод, все органы, кости и мышцы – кроме разве что кожи. А потом и она тоже, может, вывернулась бы наизнанку, и ничего бы от меня не осталось вовсе. Ни кожи, ни тела. Может, Майкл наступил бы на мое сердце, остановил бы его биение. А потом сжег бы все дотла.

– Нет, ну черт, они ведь часть ее. Ее и того парня, Рива. Одна дурная порода. На хер эту кожу.

Его голос настолько поднимается в тоне к концу фразы, что я едва слышу его из-за телевизора, с экрана которого энергичный продавец автомобилей магическими пассами снижает цены. Рот Мэгги – словно тонкий шов. Ее руки прыгают одна за другой, и внезапно я понимаю, что ненавижу ее за то, что она может ходить, а моя мама – нет. Ненавижу Джозефа за то, что он назвал моего папу парнем. Да что он знает о моем папе, как он может смотреть на Па, видеть каждую линию на его лице, каждый его шаг, слышать каждое слово из его уст и смотреть на него не как на мужчину. Па старше Большого Джозефа минимум на двадцать лет; он уже был взрослым, когда Большой Джозеф еще ходил под себя. Так как может Большой Джозеф смотреть на Па, видеть, насколько он каменный, словно он впитал в себя все самые тяжелые испытания этого мира и позволил им затрубить его тело дюйм за дюймом до такой степени, что он стал напоминать затвердевшее дерево, и видеть в нем что-либо кроме мужчины? Па надрал бы ему задницу. И я вижу перед глазами Большого Джозефа, стоящего над Гивеном, дышащего на его тело, как на тушу сбитого зверька, игнорирующего его совершенство: длинные, натренированные луком руки, высокий лоб над мертвыми глазами.

– Да блин, пап! – возмущается Майкл.

Так же быстро, как опустился, Большой Джозеф встает с кресла и идет в нашу сторону, но смотрит лишь на Майкла.

– Я говорил тебе, им здесь не место. Говорил не спать с черной швалью!

Майкл бьет Большого Джозефа головой. Треск их лбов повисает в воздухе, из носа Большого Джозефа хлещет кровь, и они с Майклом валятся на пол, но Майкл не бьет его. Они толкаются, каждый пытается прижать другого к земле, возятся на полу, как дети. Тяжело дыша. Потея. Возможно, плача. Майкл повторяет снова и снова: Блин, папа, блин, папа, а Большой Джозеф молчит, но сопит так тяжело, что похоже на всхлипы.

– Хватит! – кричит Мэгги. – Довольно!

Она убегает, и я просто не могу поверить, что она оставит их драться на кухне, но она возвращается с метлой и бьет ею Майкла по спине – тот сидит верхом на Большом Джозефе – и кричит: Вставайте! Вставайте! Мне все еще плохо и холодно, я чувствую себя слишком маленькой для всего этого, и часть меня хочет схватить Джоджо за руку, вытащить его из этого дома и оставить их драться. А другая часть хочет открыть рот и засмеяться, потому что все это так смешно, и я смотрю на своего сына и думаю, что он-то точно улыбается, что он точно понимает, насколько все это глупо, но он вовсе не смотрит на их возню. Он смотрит на меня, и я вижу вспышку чего-то, что никогда раньше не видела. Он смотрит на меня, как на только что укусившего его щитомордника, так, словно я только что вонзила свои зубы в его лодыжку. Как будто ему хочется наступить на мою голову, раздавить мой череп, растоптать меня в красную бурду, пока от меня не останется ничего, кроме костей, кожи и месива внутренностей. Как будто он не мой ребенок. Микаэла карабкается на брата, поднимаясь все выше и выше, пока почти не садится ему на плечо, и тогда я решаюсь. Я подхожу к Джоджо, хватаю его за руку, хотя и боюсь, что он выдернет ее, и тяну его к двери.

– Приятно было познакомиться, – говорю я.

Мои слова звучат высокомерно и смехотворно. Мужчины все еще дерутся, а Мэгги продолжает хлестать их метлой. Большой Джозеф теперь сверху, он душит Майкла, и, хоть я и хочу вернуться и помочь Майклу, я не делаю этого. Я открываю дверь и вытаскиваю Джоджо и Микаэлу наружу. Оглядываюсь и вижу, как Майкл бьет своего папашу по горлу. Мы выходим за дверь, под небо над Киллом – широкое, открытое и холодное, полное звезд – и спускаемся с крыльца, встаем у машины, дрожа, прислушиваясь к грохоту в доме. Раздается треск, и свет в окнах гаснет.

– Садитесь, – говорю я, и Джоджо залезает на заднее сиденье с Микаэлой.

– Блин, – шепчет Микаэла – звучит как “бьин”.

– Не говори таких слов, – говорю я.

Мы сидим в темноте машины, вокруг нас шумят первые сверчки и кузнечики, почуявшие теплую пору. Мы слушаем их трель, протестующую против холодного воздуха и равнодушных звезд, и ждем.

Проходят минуты. Или даже часы. Возможно, даже дни, и, может быть, мы проспали рассвет и закат и просто просыпались снова в ночи, и так снова и снова, а они все еще катались по полу, ломая все внутри. Отец и сын. В конце концов Майкл и его мама выходят из двери, причем Майкл с размаху отпинывает москитную сетку. Мэгги торопится за ним, хватает его за плечи. Поворачивает его лицом к себе. Кричит на него, затем говорит уже тише, а затем и вовсе шепчет. Майкл постепенно наклоняется к матери, пока не оседает на ней совсем, опустив голову на ее плечо. Она гладит его по спине, словно младенца. Ее халат чернеет там, где он касается его: от крови, которой вымазаны его руки. Майкл всхлипывает. Жуки вокруг затихают.

– Надо было уехать, – шепчет Джоджо.

– Заткнись, – отвечаю я.

– Кайла все еще хочет есть, – говорит Джоджо.

Надо бы ехать. Надо предоставить Майкла его семье. Отвезти дочь домой и накормить ее, наполнить ее желудок, унять ее скулеж. Но я не делаю этого. Не могу. Мэгги открывает дверь, исчезает внутри, и я жду, что Майкл пойдет к машине, но он этого не делает. Он просто горбится, скрещивает руки и кладет их на перила веранды, сутулясь, ожидая чего-то. Его мать снова открывает дверь, чуть не задев его, и передает ему бумажный пакет с продуктами, обнимает его и снова говорит с ним, и с каждым словом хлопает его по спине ладонью. И он снова словно становится младенцем, и кажется, будто она пытается помочь ему прокашляться. Я смотрю на свои колени. В водительское окно. Куда-то далеко, в сторону леса. Слышен звук захлопывающейся двери, потом скрип, и Майкл открывает машину и садится на пассажирское сиденье. Насекомые снова шумят секунду, затем снова затихают. Хрустит бумажный пакет.