Огонь - Кузнецов Анатолий. Страница 40

— Несусветный бред, — сказал Павел. — Так кричат на Западе, ибо гибнет капитализм, так они всему хотели бы пророчить гибель. Кстати, подобных тебе невежд и пессимистов во все века колотили страхи перед концом мира, страшными судами и так далее. Подобные страхи в наш атомный век — то же, но принявшее наукообразный вид. Угроза атомной катастрофы — реальность, но она не будет допущена. Не будет. Не может быть!

— Прекрасный аргумент! — завопил Белоцерковский. — «Этого не может быть, потому что этого быть не может».

— Давай прекратим, пока снова не поругались.

— А, испугался!

— Не испугался, а нервы мне на тебя жаль тратить, дурак!

— А знаешь, что сказал Резерфорд, открывший расщепление атомного ядра? — Он сразу понял, к чему идёт: «Некий дурак в лаборатории сможет взорвать ничего не подозревающую вселенную». Они же идут на ощупь! Как ребёнок со спичками у пороховой бочки. Вот мы с тобой идём к домне, и вдруг — ослепительное сияние вокруг, и Земли нет. Тебе не приходило такое в голову? — Мне — да.

— Спьяну? -

— Ты что, считаешь, что мы, земное человечество, одни такие умные, единственные? — До нас нигде во вселенной не было цивилизации? — Но если бы они могли развиваться безгранично, то уже давно бы застроили всю вселенную вот такими домнами или там, чёрт побери, воздушными замками! Где они? — Подозреваем, что есть, может, даже поумнее нас, но ненамного, не безгранично. Простая логика говорит, что цивилизации кончаются. Возникают и кончаются? — А как? — Либо уничтожают друг друга, либо сами себя. Что, в общем, всё равно, хрен редьки не слаще. Я считаю, что мы дошли до грани, премило стоим перед уничтожением самих себя, только не подозреваем, что это должно случиться так быстро.

— Так. Я тебя выслушал, — сказал Павел как можно спокойнее. — Даже попытался посмотреть твоими глазами. Допустим, что твоя гипотеза правильна и что существуют причины гибели цивилизации, может, вообще здесь есть что-нибудь такое, ещё недоступное нашему знанию. Но всё равно ты преувеличиваешь опасность ядерной энергии. Она такая же, как все другие, лишь больше. Это просто благо, что её открыли, вовремя открыли, посмотришь, она станет такой же прозаичной и послушной, как теперь электричество. Были в своё время страхи фантастов, что электричеством можно уничтожать города и народы, только теперь об этом никто не помнит.

— Извини, атомная война — это уж не из фантастики. Это вполне возможная реальность.

— Каждый новый вид оружия страшнее предыдущего. К сожалению. Но сперва его обычно преувеличивают. В первую мировую войну появились газы — и раздались голоса, что цивилизации пришёл конец: газами-де будет отравлена вся земля, и жизни конец. Я читал журналы тридцатых годов. Описывалась возможная грядущая мировая война. Говорилось точно: это будет последняя война, потому что авиация, танки, газы, чудовищные заряды приведут к тому, что человечество будет выбито, а кто останется, уж никогда не захочет воевать. Ничего не оправдалось.

— Ну, и что ты этим докажешь? -

— Ничего, просто вспоминаю, что было.

— Но ты мне не дал договорить. Когда я думаю о конце цивилизации, вижу не только взрывы, не столько атомную войну, сколько ещё другое, более страшное.

— Ну-ну, что? -

— Я читал в «Неделе» и других журналах об американском профессоре Уайте, который пишет, что сегодня стало возможным влиять на психику человека, что существует вещество, его впрыскивают — и воля человека подавляется, он становится исполнителем всего, что прикажут, — роботом. Этот профессор — руководитель лаборатории по исследованию мозга. Уже состоялся первый скандал: американские военные потребовали выдать им это вещество для военных целей. Учёные отказались. Но ладно, это же — только начало. Эти отказались — другие не откажутся. Представь себе: по приказу любого новоявленного Гитлера — массовые прививки народам.

— Я читал это. Да. Но, знаешь ли, сделать прививки всему человечеству…

— Зачем прививки! Учёные работают! Они будут работать, самоотверженно проникать в тайны природы, они ещё не такое пооткрывают и вещества свои так усовершенствуют, что и прививать не надо. Ну, скажем, подмешать его к хлебу, так что никто и знать не будет. Народ превращается в скопище дегенератов, полностью контролируемое. Он подчиняет другие народы и шаг за шагом превращает в роботов всё человечество, потом сами верхушки поотравляют друг друга, и случится нечто пострашнее атомного самоуничтожения.

— Над людьми такие операции пытаются проделывать испокон веков, сколько люди существуют. И без всяких инъекций или порошков. Дикая долбящая демагогия плюс террор могут делать то же самое. Именно это делал и Гитлер. Но оказывается, что разум более живуч, чем предполагают разные Гитлеры. Линкольн говорил: «Иногда удаётся дурачить народ, но только на некоторое время; дольше — часть народа; но нельзя всё время дурачить весь народ». О, прививками мир не покоришь и обманом тоже. Напрасные заботы.

— Да, ты оптимист.

По железному трапу они стали подниматься в будку мастеров. Павел неосторожно взялся рукой за железные перила, и голая рука так и прикипела, оторвал с болью. Ну, мороз!…

Жаркое тепло будки буквально ударило им в лицо. Тепло хлынуло в одежду, окатило с головы до ног.

Будка была битком набита людьми: сбежались в тепло все, и все стояли, беседовали, сбившись в кучи, прямо как на приёме. Правда, на том сходство и кончалось, потому что одеты были в пальто, и шапки, и телогрейки, и валенки.

Цепочки огоньков на щитах мигали, пульсировали, стрелки дрожали, и от всей работы приборов стояло равномерное пчелиное зудение.

Обшарпанный стол был сдвинут в угол, на единственной табуретке за ним сидел вконец уставший, поникший Фёдор Иванов. Вокруг, локтями на столе, сгрудились начальник цеха Хромпик, Коля Зотов, хитроватый мужичок-горновой, глядя исподлобья, слушали, что втолковывал Фёдору Славка Селезнёв:

— Федя!… Слушай, Федя! До полуночи надо. Понимаешь такое большевистское слово: надо? -

— Понимаю. Да, — кивал головой, не поднимая её, Фёдор.

Селезнёв склонялся над ним, чуть не касаясь губами уха:

— После полуночи — это уже первое февраля. Ты понимаешь, тут уже политический смысл.

— Да. Да.

— Кроме того, посмотри, сколько народу ждёт! Какое начальство, корреспонденты!… Я не для себя — народ ждёт!

— Да успокоим мы вашу душу, — сказал Хромпик. — Дадим, дадим до полуночи.

— Чугунок-то он есть, я полагаю, — сказал хитроватый мужичок. — На дне. Должна же дать, как все, хоча великовата, конечно…

Зазвонил, как выстрелил, калека-телефон, и клюнувший было носом Фёдор молниеносно схватил трубку. Послушал недоуменно, обвёл глазами стоящих вокруг стола, протянул трубку Павлу:

— Тебя. Барышни какие-то.

Павел опешил, машинально принял трубку, потом сразу догадался: «Женя!»

— С вами будет говорить Москва, — сказала телефонистка.

— Алло! — закричал редактор промышленного отдела из трескучей бездны, донёсся его едва различимый голос, так что Павел заткнул другое ухо пальцем и так едва-едва разбирал: — Так мы даём информашку в номер. Дай парочку подробностей: как прошла первая плавка, кто отличился, сколько…

— Ещё нет! — заорал Павел. — Только ожидается!

— Ты с ума сошёл? — «Последние известия» сообщили.

— Поспешили!

— Но когда будет? -

— Вот-вот!

— Тогда мы дадим. До утра, пока отпечатается…

— Не сметь! — заорал Павел.

— А если другие дадут? -

— Не сметь! Не дадут! — повторил Павел, и пот выступил у него на лбу.

— Как хочешь, на твою ответственность…

— Ладно!

Он зло, с силой швырнул трубку на рычаги, забыв, что она поломана.

— Везёт людям, — сказал Белоцерковский, — на домне их разыскивают, материал просят, а они ещё кобенятся… А что, мастера-умельцы, не спеть ли нам? — Может, кина не будет? -

Хромпик и горновые, словно сговорившись, молча отделились от стола и, раздвигая толпу, ушли. На голом столе перед Фёдором лежал толстый новый «Журнал работы доменной печи» с множеством граф, названных как будто и русскими словами: «Характер прогара», «Температура кладки шахты. Зоны. Точки», «Газ колошниковый — грязный, чистый…».