Эпоха харафишей (ЛП) - Махфуз Нагиб. Страница 42

— Расценивайте наш визит к вам как повод познакомиться, а заодно выражение дружбы, — сказал Ридван.

Хидр добавил:

— И знайте, что вы не одиноки, мы тоже часть вашей семьи. У вас есть время неспеша обдумать то, что я предлагаю. Приходите к нам с детьми, если возникнет такое желание. Вы можете навещать их у нас в любое время, или держите их подле себя, в любом случае, дело за вами…

Как только вдали умолк звон от колокольчиков двуколки, Абдулбасит тут же появился в лавке и с интересом спросил её:

— Чего хотели эти господа?

Теперь уже не было ничего странного в том, что она разговаривала с ним без церемоний. Достаточно давно она перестала пытаться оттолкнуть его или вызывающе противостоять ему. Даже его неприятная внешность больше не отталкивала и не беспокоила её. И потому она доверилась ему, рассказав, что у неё на душе. Он поспешил заявить:

— Это и есть сам здравый смысл.

— Чтобы я оставила детей?

— Совсем нет, отправить их туда, где их ждёт счастливый шанс.

— Что вам известно о материнском сердце?

— Истинное материнство — это жертва.

Она хитрым тоном сказала:

— Возможно, самым здравым решением было бы мне самой уйти к ним вместе с детьми…

Он воскликнул:

— Упаси Боже!

— Но они часть моей семьи.

— Но вы для них чужая — вы ведь родом из Булака, а они — из квартала Хусейна. Здесь у вас есть почёт и уважение.

И пристально глядя ей в лицо своими маленькими, жадными глазами, он пробормотал:

— И здесь есть тот, кто любит вас больше всего на свете!

Нет ничего постоянного в этом мире, кроме самого движения по кругу. Это боль и радость. Когда листья снова зеленеют, цветы распускаются, плоды созревают, из памяти стираются зимние трескучие холода.

Всё, что происходит — обычные дела, не отрицаемые ни обычным правом, ни религиозным. За непроницаемостью и твёрдостью людей таится сострадание, словно сладостный сок кокосового ореха под жёсткой скорлупой. Так и переехали из Булака в дом к своему дяде Хидру Ан-Наджи Руммана, Курра и Вахид. Мальчики не осознавали, чего от них хотят. Они разразились слезами, и Махасин тоже горько плакала. Своё решение она оправдывала утверждением о том, что семейство Ан-Наджи пригрозило ей тем, что обратятся в суд. Она выдумала оправдание своему поведению, но при этом испытывала искреннюю и глубокую печаль. В сердце её пульсировали самые противоречивые эмоции, подобно плоду абрикоса со сладкой мякотью и горьким ядром. Это был и альтруизм ради блага своих детей, и одновременно с тем жертвование ими. Борьба между верностью Самахе и постоянным воспоминанием о том, что он обманул её, а потом оставил одну. И ещё более сильная борьба между терпением и лишениями с одной стороны, и капитуляцией перед самой жизнью, бьющей неистовым потоком, с другой. Как и между промахами и искушением и законным правом реализовать свой ненасытный инстинкт. Она убедила себя в том, что является слабой женщиной и потому должна действовать исходя из этой слабости и сохранения правильного поведения. Её поддержали шейх местной мечети, шейх переулка и большинство соседей.

— Нет ничего хорошего в том, чтобы хранить верность убийце…

— И нет ничего хорошего в том, чтобы оставаться красивой, молодой и незамужней.

Могла ли она позабыть о том, какие гадкие слухи преследовали её собственную покойную мать до самой её смерти? Посему её брак с детективом казался большинству жителей переулка желательным делом.

Так Махасин передала детей семейству Ан-Наджи и добилась развода с находящемся в бегах убийцей.

Её свадьба с детективом Халми Абдулбаситом состоялась в атмосфере радости и веселья. Она обновила интерьер, однако осталась в прежней квартире и по-прежнему работала в лавке, дабы сохранить свою независимость и честь, учитывая, что в жизни этого мужчины она была уже третьей женой. Нелегко ей было приспособиться жить с Абдулбаситом после совместной жизни с Самахой, но ведь правду говорят, что обычно новое затмевает старое, и покрывает воспоминания, особенно если у него есть и свои заметные достоинства. Поэтому с течением времени она привыкла к нему и полюбила, родив ему детей. Она регулярно навещала Румману, Курру и Вахида в доме их дяди Хидра, где её с почётом и гостеприимством встречали все обитатели дома, а дети дарили ей свою любовь. Она обнаружила, что они быстро акклиматизируются, и даже, казалось, меняются, однако не забывают свою мать, свои игры, своих товарищей и даже своего так долго отсутствующего отца. Но со временем, чем больше Махасин рожала детей, периоды между её визитами к детям всё более удлинялись. Они затянулись больше ожидаемого, а вскоре стали и вовсе редки. Однажды сами сыновья отправились на двуколке навестить мать, но Абдулбасит встретил их холодно, отчего они даже и помышлять перестали о том, чтобы наведаться туда повторно. Связь их стала ослабевать, угрожая и вовсе прерваться. Даже самые неприступные цитадели сердец покоряются то мягкому, то жёсткому натиску времени.

Абдулбасит тратил свои деньги лишь во время медового месяца. Затем с резкой откровенностью он сказал жене:

— Ты богатая; я же — бедный. Сотрудничество между супругами — религиозный долг.

Она выражала протест против такого отношения, считая, что он пренебрегает её любовью, однако такие протесты ни к чему не приводили. Оба они обладали упрямым и жёстким характером, и она и думать не думала о том, чтобы жертвовать своей новой семейной жизнью после всех перенесённых ею страданий.

Абдулбасит не довольствовался этим, и брал у неё в долг всякий раз, как испытывал потребность в деньгах. Долги накапливались, а надежда на их погашение не маячила совсем, вследствие чего между супругами разгорались ссоры; оба обменивались взаимными проклятиями и взбучками. Жестокость, да ещё какая, и всё горело синим пламенем! Вот только поток самой жизни не прерывался из-за этого, и волны его несли поочерёдно ласки, вздохи и желания, монотонно сменявшиеся проклятиями и ударами. Один ребёнок рождался у неё вслед за другим, пока их не стало шестеро. Единственное, что не изменилось, это её постоянная забота о своей женственности и красоте.

Проходили дни; жизнь шла своим чередом, прорастая и разветвляясь; судьба, словно куча облаков сгущалась на горизонте.

Самаха Бикр Ан-Наджи терпел эту жизнь, прислушиваясь к скрипу колеса времени позади себя. Человек мучается, ожидая даже один час, а как быть, если вообще вся жизнь — пустота, состоящая из постоянного ожидания? Он с самого начала решил не поселяться где-либо постоянно. Он работал бродячим торговцем, переходя из одной деревни в другую, отпустив бороду и усы и повязав левый глаз повязкой, как будто был слепым на один глаз. Ход времени он записывал в своём тайном дневнике, где также отмечал возраст своих сыновей: Румманы, Курры и Вахида. Когда у него бывало свободное время, он всецело отдавался воспоминаниям о своей семье: Махасин и детях. А после долгого и тяжёлого трудового дня, уже перед самым сном, он тешил себя мечтами о том самом дне — дне спасения от виселицы и возвращения к родным в свой переулок. Вытащив свою карающую палку, он возродит во мраке настоящего эпоху Ан-Наджи с её завидной справедливостью. Иногда, если от ностальгии учащалось биение его сердца, он беседовал сам с собой, желая переодеться в женский наряд и незаметно навестить своих родных, но тут же подавлял его, отказываясь от такого решения. Он отступал из-за боязни тяжёлых последствий, способных уничтожить плод его многолетнего терпения.

Он жил один. Точнее, он жил в окружении призраков, никогда не покидавших его, призраков несправедливости, нежности, лишений и непроходящего страха, что его обнаружат. Он привык вести диалог с самим собой и с этими призраками. Диалог этот он вёл либо про себя, либо так, что его слышало всё окружающее пространство, деревья и Нил. Однажды он обезумел, когда ему показалось, что он видел Махасин. Во сне он как-то раз увидел Мухаммада Таваккуля на рынке. Лучшим из его снов был тот, в котором он видел Пророка Хидра, правда, странным было то, что от того сна ничего не осталось, кроме тяжести на сердце, грусти и смутной надежды. Он сказал себе: