Дневник переводчика Посольского приказа Кристофа Боуша (1654-1664). Перевод, комментарии, немецкий о - Русаковский Олег. Страница 4
Первую часть своего труда, занявшую в чистовой копии 48 листов, Лоттер завершил в конце октября 1736 г. [22] К этому тексту прилагались родословные древа последних Рюриковичей и первых Романовых, выполненные Байером и включенные впоследствии в беловую рукопись [23]. Зимой 1736/37 г. в ход работ, однако, вмешалась болезнь историографа, вызванная, по официальной версии, скверным петербургским климатом, а по отзывам современников, невоздержанностью по части женского пола [24]. 8 февраля 1737 г. врачи еще обнадеживали Лоттера в том, что весной он сможет вернуться к работе [25], но уже 1 апреля 1737 г. историк скончался [26].
Еще при жизни Лоттера, в феврале-марте 1737 г., его черновики и подготовительные материалы, включая «шесть письменных известий о России (sechs Stück schriftliche Nachrichten von Russland)», передали Байеру как продолжателю труда умирающего историка [27]. Байер, хотя и жаловался на недостаток источников, завершил свою работу к осени 1737 г., представив Академии 4 ноября беловую рукопись «Жизни и деяний…» – вероятно, ту самую, которой мы располагаем сегодня [28]. Она, однако, так и не была опубликована. Возможно, одной из причин этого стала скоропостижная кончина Байера 10 февраля 1738 г. [29] Продолжателей у историка не нашлось. Сложно сказать, осталось ли руководство Академии недовольно результатами изысканий Лоттера и Байера, или же в правительстве вовсе потеряли интерес к этому историческому сюжету.
«Жизнь и деяния…» оказались прочно забыты и за последующие без малого три столетия удостоились разве что кратких упоминаний в общих работах по истории Академии. Столь же незавидной была и судьба использованных Лоттером и Байером материалов. Списки, сделанные по заказу Академии, в том числе сохранившаяся до сегодняшнего дня рукопись «Дневника», оказались в академическом архиве. Оригиналы же возвратили владельцам или, если последние не высказывали заинтересованности в них, выставили на продажу [30]. Вероятно, именно тогда стены Академии покинул и был навсегда утрачен протограф «Дневника».
«Дневник» в поисках автора
Кто же был автором «Дневника»? В самом источнике нет прямых указаний на его создателя. Более того, очевидным кажется желание автора скрыть собственное имя. Как уже говорилось, он полностью сконцентрирован на политических событиях и не сообщает никаких подробностей о себе лично. Местоимение «я» употреблено в тексте лишь два раза – в исполненном драматического накала повествовании о голоде в Белоруссии в 1657 г. (л. 49) и в совершенно нейтральном по тону описании въезда английского посла в Москву в 1664 г. (л. 137 об.). Два этих случая столь несхожи и по предмету, и по тону рассказа, что объяснить эти неожиданные переходы к повествованию от первого лица чем-либо, кроме случайных оговорок, едва ли возможно.
Примечательно и использование в «Дневнике» местоимения «мы». Хотя неприязнь автора к «московитам» очевидна, во всех случаях выражения «мы», «наши» или «наша сторона» употребляются в тексте в отношении московских дипломатов и, реже, подданных русского государя вообще. Вместе с тем, много говоря об иноземцах на русской службе, автор почти никогда не причисляет себя к ним. Единственное исключение вновь приходится на одно из самых эмоционально насыщенных мест «Дневника» – рассказ об избавлении от тягот русского плена некоей польской девицы Полянской, которой помогали «мы», т. е. иноземцы, к коим автор, очевидно, причисляет себя (л. 79–79 об.).
Учитывая скудость подобных примеров, а также принимая во внимание видимое нежелание автора раскрывать свое инкогнито, исследователю приходится полагаться на косвенные соображения. Соединение в «Дневнике» глубоких знаний о русском государстве и его повседневной дипломатической практике с неприязнью к его жителям и симпатией к полякам заставляет подозревать в авторе подданного Польской короны, волею обстоятельств оказавшегося на службе в Москве. Владение, причем, вероятно, письменное, несколькими иностранными языками указывает на переводчика Посольского приказа, тем более что многие из них попадали на службу путем плена и, вероятно, питали сложные чувства к своей новой родине. Установить среди них автора «Дневника» помогает то, что мы можем с известной долей уверенности проследить его итинерарий. При внимательном чтении «Дневника» бросается в глаза, что в те месяцы, когда внимание автора концентрируется на ходе отдельных посольских съездов с поляками и шведами, проходивших вдали от столицы, сведения о приемах и переговорах в Москве пропадают из текста, а замечания общеполитического характера становятся отрывочными и касаются только самых значимых событий. Естественно предположить, что автор сам ездил на описанные им переговоры, покидая на это время Москву. Набор подобных поездок для каждого из приказных переводчиков хорошо известен, и простое сопоставление их послужных списков с «Дневником» может с большой долей вероятности указать на его создателя.
Первые читатели «Дневника», познакомившиеся с ним в 1730-х годах, не могли пойти предложенным путем, поскольку документы Посольского приказа оставались тогда неразобранными. Академики справедливо искали автора текста среди немногих переводчиков Посольского приказа, упомянутых в тексте в третьем лице. Наиболее подходящей кандидатурой им казался некий «Григорий Колерцкий», названный в «Дневнике» среди членов русской делегации на посольском съезде под Вильной в 1656 г. (л. 23). В маргиналиях к «Жизни и деяниям» он упоминается как автор «Дневника» несколько раз. Скорее всего, выбор Лоттера и Байера остановился на «Колерцком», поскольку два других фигурирующих в тексте переводчика с польскими или западнорусскими фамилиями – Людвиг (Степан) Ширецкий и Ян (Иван) Булак – были, по сообщению самого источника, сосланы в январе 1664 г. в Казань и не могли стать свидетелями событий, описанных на последних страницах «Дневника» (л. 136) [31].
Даже поверхностного знакомства со списками переводчиков, служивших в Посольском приказе в 1650–1660-х годах, достаточно, однако, чтобы убедиться в отсутствии среди них человека по имени Григорий Колерцкий. Само это имя в использованном в «Дневнике» написании звучит неестественно и на польском, и на русском языках. Как уже говорилось, ошибки в написании русских и польских имен, фамилий и названий иногда встречаются в тексте, вероятно, по вине переписчиков. Казалось разумным отождествить Колерцкого с Григорием Колчицким, который действительно служил в Посольском приказе переводчиком польского, латинского и белорусского языков с 1655 г. и принимал участие в подробно описанном в «Дневнике» Виленском съезде 1656 г. [32] Уже П.П. Пекарский, основываясь на заметках величайшего из академических историков XVIII в. Герхарда Фридриха Миллера, прямо именовал «Дневник» «рукописью Колчицкого» [33].
Слишком многое, однако, не позволяет считать Колчицкого автором «Дневника». Во-первых, он происходил из Киева и был, очевидно, православным по рождению. «Дневник» же не обнаруживает особенного интереса к малороссийским делам, а православие оставалось для его автора чужой верой. Во-вторых, Колчицкий оказался в Москве уже в 1651/52 гг. по приглашению своего брата Степана, также переводчика Посольского приказа [34]. Его решение о переезде в Россию носило, насколько можно судить, добровольный характер и не было связано с пленом и иными трагическими обстоятельствами, наложившими отпечаток на автора «Дневника». Наконец, ничто не указывает на то, что Колчицкий знал немецкий язык, переводил с него и тем более мог вести на нем тайный дневник.