Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века - Борозняк Александр Иванович. Страница 58

Все четверо избрали подчеркнуто взвешенную тональность своих произведений, они, как правило, не вступают в прямую полемику с оппонентами, но содержание книг неразрывно связано с ходом и итогами длительных дебатов о германском фашизме, которые ведутся в ФРГ в течение нескольких десятилетий.

С точки зрения Вендта, в ходе непрекращающихся споров о нацистской диктатуре «меняется перспектива, смещаются акценты, по-иному ставятся вопросы». Историк убежден: «Хотим мы этого или нет, но наша история настигает нас вновь и вновь». И поэтому «основательное и самокритичное извлечение уроков из прошлого» является «не признаком слабости или самобичевания», но «отражением особой ответственности за то, что прошлое никогда не повторится». «Вписывается ли, — вопрошает Вендт, — двенадцатилетний период, в течение которого по вине Германии были уничтожены миллионы людей и весь континент был вовлечен в пучину гибели, в линию преемственного развития германской истории или же он означает радикальный разрыв с этой линией?». В его книге содержится предельно четкий ответ на этот вопрос: нацистская диктатура «ведет свое происхождение из недр истории Германии и является ее неразрывной частью» [795]. Дюльфер следующим образом формулирует свою позицию: «Путь к диктатуре вел из глубин германской истории, но налицо было новое качество преступлений, не вытекавшее из прошлого. Это был разрыв с тем, что именуется западной цивилизацией» [796].

Существование режима и его преступления, подчеркивает Хуммель, «были бы невозможны без согласия и поддержки широких слоев населения». «Тысячи немцев так или иначе участвовали в массовых убийствах… Происхождение, образование и профессии большей части преступников и их пособников ничем не отличали их от других граждан Германии». Гитлеровцам «почти беспрепятственно удалось» привлечь на свою сторону значительную часть трудящихся, в том числе и рабочих, «включив их в нацистское сообщество» [797].

Не менее определенно высказывается и Дюльфер, который с горечью пишет о превращении немецкого народа в «полицейский контингент». При этом круг преступников, по его убеждению, «далеко выходил за рамки СС, включая военнослужащих вермахта, представителей бюрократии и партии вплоть до самых низших чинов, участвовавших в акциях». Хербст указывает на то, что «повседневная практика преступлений» вела к «постепенному формированию сговора между нацистской верхушкой и широкими слоями населения» [798].

Вендт констатирует, что с тезисом о «модернизаторской функции», о неких «позитивных сторонах» нацистского режима модернизации неразрывно связано стремление «нормализовать» национал-социализм, «релятивизировать» его преступления. Действительно, отмечает ученый, на режим работали «наиболее современные технические средства, но они служили реализации самых реакционных антимодернизаторских целей». Налицо были «патология процесса модернизации, разрушение гуманистических ценностей и норм». «Индустриальная цивилизация с ее ужасающими деструктивными силами — вплоть до “циклона Б” — дала нацистам возможность осуществления утопии расово-биологического обновления Германии, обернувшейся — в европейском измерении — убийствами миллионов людей» [799].

Книги Дюльфера, Вендта, Хербста, Хуммеля достойно продолжили эстафету теоретического осмысления феномена национал-социализма, распространения исторической правды о Третьем рейхе. Эти обобщающие труды отразили не прекращающийся в исторической науке ФРГ процесс активного поиска теоретических моделей и путей конкретных исследований национал-социалистической диктатуры. Работы указанных историков противостоят утверждениям, будто бы история национал-социализма уже хорошо исследована и следует-де перенести центр тяжести на тематику «второй германской диктатуры», сузив, ограничив изучение периода 1933–1945 гг.

В конце 1992 — начале 1993 г., когда отмечалось 50-летие битвы на Волге, Сталинград, по оценке Альфа Людтке, стал «центральной темой печатных и электронных средств массовой информации» [800]. Значительный резонанс вызвали коллективные труды, авторы которых, несмотря на различие отдельных подходов, были едины в оценке войны против Советского Союза как криминальной, противоправной акции, убеждены в том, что поражение 6-й армии стало предвестником закономерного краха нацистской системы. Речь идет о следующих изданиях: «Сталинград. Мифы и реалии одного сражения» (под редакцией Вольфрама Ветте и Герда Юбершера) [801] и «Сталинград. Событие. Воздействие. Символ» (под редакцией Юргена Фёрстера) [802]. Указанные книги и поныне полностью сохранили свою научную и политическую значимость. Первая из них вышла в 2012 г. пятым, дополненным изданием.

В основу сборников легла полидисциплинарная методология реконструкции прошлого, синтез усилий военных историков, психологов, педагогов, медиков, литературоведов. Определенное участие в деятельности авторских коллективов, в розыске и публикации новых документальных свидетельств Сталинградской битвы приняли российские ученые, архивисты, музейные работники. Это был первый, достаточно скромный опыт совместной российско-германской научной деятельности на крайне чувствительном поле истории сражения на Волге.

В статье Манфреда Керига содержится анализ данных личного фонда Паулюса в Федеральном военном архиве и записей радиопереговоров между Манштейном и Паулюсом. Историк указывает: при попытке прорыва из кольца «рассчитывать можно было только на чудо». Он аргументировано опроверг попытки Манштейна снять с себя ответственность за катастрофу [803]. Юбершер опубликовал тексты радиообменов между верховным командованием вермахта и штабом Паулюса. Опираясь на эти документы, ученый пришел к выводу, что командующий армией, требуя «сражаться до последнего патрона» и гарантируя — вслед за Гитлером — спасение окруженных войск, был повинен в «обмане собственных солдат». Нацистские военачальники начали снимать с себя ответственность за поражение еще до завершения Сталинградской операции. В воспроизведенном Юбершером приказе Манштейна от 25 января 1943 г. содержится строгий запрет подчиненным «обсуждать причины краха 6-й армии»: дискуссии об этом «могут принести вред» и поэтому «не должны иметь места». Военнослужащим группы армий «Дон» категорически предписывалась «обязанность молчать» о причинах и обстоятельствах гибели своих товарищей [804].

Ветте раскрывает механизм формирования и функционирования нацистского «мифа о Сталинграде». Во второй половине сентября 1942 г. пресса по прямой команде Геббельса провозгласила Сталинград символическим воплощением перспектив войны и самого существования Третьего рейха. 8 ноября 1942 г., выступая в Мюнхене, Гитлер торжественно заявил, будто бы Сталинград — за исключением «нескольких небольших островков» — взят немецкими войсками. Эта поспешная декларация, от которой уже трудно было отказаться, во многом предопределила содержание и тональность материалов прессы и радио в последующие недели и месяцы. В сводках верховного командования вермахта говорилось «не о том, как происходили события, а о том, как они должны были выглядеть». Только через пять дней после окружения немецких войск в сводке верховного командования вермахта появилось сообщение о «прорыве оборонительного фронта на Дону». Слово «Сталинград» до середины января 1943 г. исчезло со страниц газет, термин «окружение» было запрещено употреблять. По радио и в прессе распространялась версия об «оборонительных боях в районе Волги и Дона», о «фанатическом сопротивлении» немецких частей, «невыносимости» русской зимы, «впечатляющем численном перевесе» Красной Армии, «последних резервах Сталина». 16 января в военной сводке говорилось об «оборонительных боях против сил противника, нападающих со всех сторон». Был признан, таким образом, сам факт окружения армии Паулюса, а немцам отводилась роль защищающейся от нападения стороны. «Эти словесные выверты, — указывает Ветте, — должны были предать забвению тот факт, что вермахт вторгся на несколько тысяч километров на территорию Советского Союза и, уничтожая все на своем пути, дошел до Сталинграда» [805].