Довмонт: Неистовый князь. Князь-меч. Князь-щит - Посняков Андрей. Страница 111

Довмонт ничего не ответил, лишь кивнул – хорошо. В конце концов, верный Любарт заслужил славную тризну…

Глубокая яма, вырытая меж корнями кряжистого дуба, зияла чернотою и холодом. Казалось, это был вход в иной мир, дорога на тот свет, к чертогам древних богов и богинь – Дьяваса, Перкунаса, Ауштры… Нынче они принимали к себе Любарта… и властно звали Даумантаса… и кунигас вовсе не противился этому зову. Не мог… или не хотел? Игорь Ранчис, оставшийся ныне где-то далеко на задворках княжеской души, не мог ни на что повлиять, лишь с ужасом наблюдая за происходящим. Впрочем, даже и не с ужасом, а так, отрешенно… как телезритель.

Воины-литвины негромко затянули погребальную песнь. В ней пелось о храбрости и мужестве воеводы, о его удаче в боях, о том, как славно станет его душе уже совсем скоро. Тело мертвого боярина опустили в могилу… Один из воинов скинул с себя кольчугу и рубаху, и, голый по пояс, подошел к Довмонту:

– Меня зовут Вайшнорас, княже. Мой дед был криве, жрецом. Я кое-что умею…

– Делай, – бесстрастно кивнул кунигас.

Низко поклонившись князю, Вайшнорас встал на самом краю могилы и, обернувшись, подал знак воинам. Сейчас он, внук жреца, был здесь за главного. Именно через него образовывалась сакральная связь с богами, и Вайшнорас четко осознавал это. Понимал – сплоховать нельзя, нужно все сделать так, как требовали обычаи… и древние, но вовсе не забытые литовцами боги!

Этот молодой воин и сам нынче был как бог. Внук жреца сам стал жрецом, по крайней мере на время… и совсем не ощущал холода. Мускулистый торс его казался красным в дрожащем пламени факелов… красным, как кровь.

Воины с суровыми лицами подвели к Вайшнорасу трех юных дев. Босые, в одних тонких льняных рубашках, девушки, однако же, дрожали вовсе не от холода, а от страха. Одна из пленниц плакала, размазывая слезы по щекам, две другие обреченно опустили головы…

– Не плачь, девица, – взяв жертву за руку, мягко улыбнулся жрец. Улыбнулся… достал левой рукой нож и, поставив девушку на колени, одним взмахом перерезал ей горло.

Тут же на колени поставили и двух других дев… Вайшнорас сделал свое дело быстро и ловко – и впрямь внук жреца не потерял сноровки! Алая дымящаяся кровь оросила мерзлую землю, воины тут же столкнули в могилу теплые тела жертв.

Жрец затянул песнь… ее подхватили все, включая князя…

– Теперь у тебя есть красивые наложницы, славный Любарт, – подняв к небу окропленные жертвенной кровью руки, с улыбкой промолвил Вайшнорас. – Славные молодые девы. Владей ими, герой! Будет у тебя и боевой конь… и достойный оруженосец…

Тотчас же послышалось ржание – воины подвели к могиле коня, а следом за ним – молодого светловолосого парня, недавно посвященного в рыцари. С ним долго не церемонились.

– Славный рыцарь Михаэль? – негромко уточнил криве.

Парень отрывисто кивнул:

– Да!

Это было его последнее слово. В свете факелов зловеще сверкнул нож, и алая кровь вновь окропила могилу. Туда же полетело и тело.

– Вот тебе оруженосец, славный Любарт!

Наконец, дошло дело и до коня, но и его опытный внук криве зарезал быстро. Десяток воинов тут же столкнули тушу вниз.

– А вот и верный конь! Владей им.

Снова затянули песнь… Ветер стих, и мокрый снег падал на головы воинов.

Вообще-то погребенных нужно было сжечь, однако, ввиду полного отсутствия времени, могилу просто забросали землей, закопали. Холма не насыпали, не ставили и каких-то знаков – сам дуб и был таким знаком и памятником.

С этого времени Довмонт не знал пощады, предав огню и мечу все северные эстляндские земли, от Нарвы до Ревеля. Верная дружина псковского князя разрушала, грабила, жгла все, до чего могла дотянуться, оставляя после себя выжженную землю, горе, слезы и страх. А еще – ненависть!

Князь закусил удила, словно взбесившийся конь. Именно что взбесившийся, от слова «бес». Древние боги языческой Литвы снова воспрянули в мятущейся душе Даумантаса, так, что славный князь почти забыл о своем христианском имени. Имя же Довмонт отныне вызывало ужас.

Небольшое селение попалось на пути Довмонта уже у самого Ревеля и, как всегда, было захвачено с ходу. Воинов и всех защитников селения убили, тех же, кого можно было оставить в живых – оставили, взяли в полон. Кроме людей, захватили муку и зерно, лошадей и телеги – все это было на руку быстро богатевшей дружине. Каждый воин – без разницы, язычник ли, христианин – все больше и больше уважал своего князя. Еще бы, ведь поход выдался на редкость удачным! Ни одного поражения псковичи не потерпели, преследовали и громили всех. Что же касается рыцарей… то те трусливо прятались за стенами Ревеля и Раковора! Прятались, исходя лютой злобой.

Облачное перламутровое небо слегка подсвечивалось невидимым желтым солнцем. Было довольно тепло, правда, снег еще не таял. Главная площадь селения наполнилась народом – сюда согнали всех пленных. Невдалеке, исходя искрами, догорали деревянные стены. Сквозь синеватый дым, стелющийся над вершинами сосен, виднелись серые стены замка, расположенного верстах в трех к северу от селения. Кто смог, тут ушел под их защиту. Успели не все.

– Пленные олдермены хотят говорить с тобой, князь, – доложил верный Гинтарс, отвлекая Довмонта от невеселых дум.

– Я не хочу их видеть, – отмахнулся князь. – И слышать их не хочу. Они виновны в смерти Любарта.

– Прикажешь отрубить им головы?

– Много чести. Повесить! Прямо сейчас и здесь же, на площади.

Довмонт не присутствовал на церемонии казни – вот еще, много чести для всяких там. Князь отправился подсчитывать трофеи, вполне справедливо посчитав это куда более приятным, чем смотреть на дергающиеся в петельках тела. Казнь же происходила буднично и быстро. Трех олдерменов – купеческих старейшин из Ревеля, некогда бывших со своими отрядами под стенами Раковора – повели к виселице, надели на шеи петли. Виселицу специально не строили, обошлись местной, случайно уцелевшей в огне пожарища. Кто-то из сотников зачитал приговор…

Олдермены приняли свою судьбу стойко. Не просили пощады, не пытались вырваться – все равно не удалось бы. Просто, когда пришел смертный час, гордо вскинули головы, а один, с бритым красивым лицом, завопил:

– Прощайте, други! Прощайте, и не поминайте лихом, да хранит вас…

Кто там должен был хранить попавших под замес жителей – сам Господь или Святая Дева – олдермен сказать не успел. Захрипел, задергался… и затих, вытянувшись струною.

В толпе пленных прошелестел горестный вздох. Женщины и дети заплакали. Лишь один отрок не плакал, сдерживался, крепко стиснув зубы. Его узкое, еще совсем детское лицо, обрамленное каштановыми локонами, скривилось от ненависти и горя, синие глаза побелели, изо рта же вырвался сдавленный крик:

– Отец!

Да, один из только что повешенных олдерменов, увы, приходился несчастному парню отцом. Что ж, бывает…

– Ах, бедный Альбрехт, – стоявший рядом высокий старик с растрепанной седой бородою обнял парня за печи. – Мужайся, мой мальчик, мужайся. И помни – на все воля Божия.

– Я отомщу, – сузив глаза, яростно прошептал отрок. – Обязательно отомщу. И буду жить только ради этого.

– Тсс! – старик тревожно оглянулся по сторонам, – Тихо, Альбрехт, тихо. Поверь, здесь многие могут донести.

– Пусть доносят! Трусы.

Пошел снег, мягкий, как вата. Каштановые волосы юноши быстро стали белыми… словно седыми. Тонкие губы, кривясь в едва сдерживаемом плаче, шептали:

– Я отомщу за тебя, отец! Обязательно отомщу.

Довмонт вернулся во Псков в самом начале марта. Серый ненастный день взорвался ликующим колокольным звоном, на глазах превращаясь в праздник. Первыми ударили колокола Троицкого собора, их подхватили на колокольнях многочисленных местных церквей, в большинстве своем – деревянных, малиновый звон поплыл над Мирожским монастырем – грозной псковской крепостью.