Хозяйка Мельцер-хауса - Якобс Анне. Страница 20

– Седлать коней! – отдал приказ Крюгер, накинув на себя дождевик. Сквозь измазанные навозом окна бывшей классной комнаты было видно, что дождь лил как из ведра. С добрых полчаса их небольшой отряд ехал верхом по раскисшим дорогам, потом, когда все промокли до нитки, дождь прекратился. Выглянуло солнце, заблестели темные луга, а на вспаханных полях, перемежавшихся сосниками, показались всходы озимых культур. Какая красивая, какая богатая страна эта Бельгия. Они проезжали мимо раскинувшихся на равнине старых господских поместий, роскошных дворцов, парковых ансамблей. Душа Гумберта переполнилась счастьем, когда он увидел тех, кто обитал на этой земле. Здесь была культура, здесь понимали и ценили красоту, традиции и роскошь, это была хорошо организованная жизнь, где уважение и вежливость в обращении были нормой, – он так это любил. Ему казалось непостижимым, что все это еще сохранилось в мире, который рушился на глазах.

Гумберта призвали сразу в начале войны и направили во Францию для укомплектования войск. Ужас, который охватил его при виде страшного разорения и разрухи вокруг, все еще жил в сознании и, казалось, до сих пор сидел под кожей. Приглушенные расстоянием взрывы гранат: сначала бросок, потом свистящее шипение летящих приближающихся снарядов, которое разрастается, превращаясь в рев, потом взрыв, вызывающий крайнюю степень ужаса, – все, попало! Однажды граната попала прямо в блиндаж, где он находился незадолго до этого. Взрыв разорвал на куски пятерых его товарищей, он избежал их участи только потому, что присел во рву, справляя нужду. Когда хоронили погибших, он просто упал в обморок. Чем ближе они продвигались к фронту, тем чаще с ним это случалось, в конце концов он свалился на землю, услышав звук приближающегося самолета. Его начали дубасить, бить ногами, думая, что он симулирует, но он ничего не чувствовал, и только когда пришел в себя, стал корчиться от боли. В результате его признали непригодным для фронта и выслали в Бельгию, нести службу в оккупированной стране.

– Ну как он сидит на коне? Просто страх божий! Выпрями спину, правильно держи ноги. Рысью… вперед…

По возвращении в конюшню лошадей насухо растирали и чистили, кормили, поили, мыли им копыта. Потом надо было быстро почистить свою обувь, униформу, привести все в порядок, насколько это было возможно, до блеска начистить оружие и в двенадцать выйти на перекличку. А там на тебя накричат – за пятна на брюках, за то, что нет пуговицы, съеденной лошадью… Смертельно уставшие, в промокшей форме и сырых носках возвращались они на крестьянский двор. На обед. Бельгийцы вели себя покорно, получали от солдат продукты, однако приготовить из них какие-то блюда не могли. Консервные банки со свиной тушенкой и тушеной капустой, картошка, жир, копченая колбаса и сыр – все это перемешивали, превращая в светло-бурое комковатое месиво, которое потом плюхали себе в тарелку. Юлиус Кернер, фабричный рабочий из Кельна, жадно черпал ложкой эту бурду, как и учитель Ганс Вольтингер, который сметал все, как амбарная молотилка. Яков Тиммерман сидел на скамье рядом с Гумбертом и выглядел ужасно – краше в гроб кладут.

– Что, больно?

– Да, есть. Боюсь, повредил кость.

– Попросись к врачу. Три недели в лазарете, полежишь в уютной кровати, насмотришься сладких снов… или почитаешь…

Тиммерман улыбнулся. Он вовсе не желал бить баклуши, в то время как товарищи сражались за отечество. Он не лодырь. Отчизна призвала его, и он последовал призыву.

– Калекой ты вряд ли послужишь отчизне. Лучше бы подлечился.

Тиммерман запихнул в себя несколько ложек и подвинул свою тарелку Кернеру. Тот, вытаращив от удивления глаза, тут же смолотил дополнительную порцию.

– Через пару дней все будет нормально. Я же могу подняться, значит, ничего не сломано. Не хочу в лазарет, ведь впереди Верден.

Гумберт выронил ложку, комок бурой массы упал на скамью, и на него тотчас набросилась собака.

– Что, на Верден? – едва слышно произнес он.

– А ты разве не слышал? Ах да, ты же не пил с нами вчера, а спал. Пока это только слух, но такие слухи, как правило, оказываются верными.

Гумберт почувствовал, как содержимое желудка поднялось, готовое изрыгнуться. Он быстро встал, споткнувшись о собаку, которая отиралась рядом, дернул дверь и прямо под проливным дождем побежал к навозной куче. Его блевотину жадно проглотил пес.

Дрожа от холода, он еще долго стоял у крестьянской избы под выступом черепичной крыши – с застывшими от ужаса глазами. Однажды они уже видели раненых, которых везли в Антверпен, в лазарет. Гумберт тогда на секунду выглянул в окно: да они были скорее мертвыми, чем живыми, все с перебинтованными головами, а у одного вместо руки был забинтованный обрубок.

«Под Верденом будет решающее сражение, которое приведет к победе, – сказал как-то унтер-офицер Крюгер. – Если мы возьмем крепость в Вердене, значит, выиграем войну».

Но Гумберт уже больше не верил в подобный бред. Уж слишком часто приходилось слышать о решающем сражении, о внезапном нападении, об англичанах, которых так легко заткнуть за пояс, о трусливых французах, о русских, которые вообще не умели воевать. Гумберт уже видел, как взрываются снаряды, оставляя широкие воронки в земле, и как они разрывают на куски людей и зверей. Это было еще до линии фронта. Юлиус Кернер, этот урод, рассказывал ему про окопы, где солдаты жили в грязи вместе с крысами и мышами. А когда он заметил, что такие рассказы наводят на Гумберта панический ужас, то начал третировать его своими историями почти каждый вечер, когда они компанией пили и курили. Якобы в окопах жрали жареных крыс, когда не подвозили провиант, иной раз и сырых, если не было дров, чтобы разжечь костер… Яков Тиммерман сказал ему тогда, что все это выдумки, которым Гумберт не должен верить, но когда тот воображал, как сидит в тесной дыре среди крыс, он чуть не падал в обморок.

Он сделал глубокий вдох, втянув в себя сырой воздух, и пристально посмотрел на поля за невысокой каменной стеной – моросящий дождь окутал их дымкой. После обеда была короткая передышка, в половине второго опять дежурство в конюшне, затем тренировочные занятия до четырех, а это была настоящая пытка, после которой ломило все кости. В четыре часа выдавали продукты, привозили почту, затем снова дежурство в конюшне, после те, кому не повезло, отправлялись стоять на посту. В это время остальные, свободные от дежурства, собирались за кружкой пива или вина, играли в карты, писали письма…

Гумберт как-то понял, что эта примитивная, тупая жизнь, которую он так ненавидел, вообще-то была привилегией. Безопасное место, вдалеке от окопов и гранатного огня, прибежище перед лицом смерти и ужаса. Но теперь все это закончится. Его догоняет война, настоящая война.

Серая водяная крыса пробралась из ближних окопов к навозной куче. Он видел ее блестящую мохнатую шкуру, маленькие лапки, длинный лысый хвост. Порывшись лапками в навозе, она погрызла гнилую капустную кочерыжку и вмиг исчезла, как только кто-то открыл дверь избы.

– Ну что? – спросил Вольтингер, на секунду остановившись рядом с Гумбертом и внимательно посмотрев на него. – Что, понос? Дрищешь? – Гумберт резко покачал головой. – Если не будет лучше, иди к доктору. А то еще притащишь нам бог знает что. Дизентерию или еще какую дрянь. Нам без надобности. – Он уставился на Гумберта, а когда тот ничего не ответил, ткнул его рукой в грудь. – Ну что, понятно, Седльмайер? Или у тебя еще и температура?

Гумберт не успел отпрянуть в сторону, как Вольтингер приложил ему ко лбу свою тяжелую руку. Пальцы у него были длинные, суховатые, с пожелтевшими ногтями, вероятно, давно пораженными грибком.

– Да нет у меня никакой температуры, – произнес Гумберт, отстраняясь. – Просто я не выношу это жирное блюдо, вот и все.

Вольтингер скорчил гримасу: ему явно не нравилось, что юный паренек снова и снова отстранялся от него.

– Уж слишком ты брезглив, – пробормотал он. – И ведешь себя, как маленькая девочка. Особенно во время помывки – никогда не снимешь штаны перед всеми. Ну, смотри, чтобы к дежурству ты снова был на ногах.