Луна над горой - Накадзима Ацуси. Страница 35

Но и Сунь Укун принял истинный вид – а затем, издав громкий крик, разом вырос до десяти тысяч чжанов. Голова его стала с гору Тайшань, глаза – с луну и солнце, рот же казался наполненным кровью прудом. Он изо всех сил обрушил железный посох на Князя с головой быка, но тот выставил навстречу рога. Двое противников сражались так яростно, что вокруг рушились горы, а море переливалось через край – казалось, небо и земля того и гляди поменяются местами… [69]

О, какой это был бой! Я следил, затаив дыхание. Мне и в голову не приходило вмешаться и помочь – не то чтобы я совсем не тревожился за Сунь Укуна, но добавлять к его шедевру свои неуклюжие мазки не решался.

Невзгоды лишь раззадоривают Сунь Укуна. Сталкиваясь с трудностями, он воспламеняется – и телом, и душой; когда же все спокойно и мирно, кажется до странности подавленным. Он словно волчок, которому нужно непрерывно крутиться – иначе упадет. Когда возникает препятствие, реальность для Сунь Укуна обращается в карту, где жирной линией обозначен дальнейший путь. Разобравшись, что происходит, он тут же видит, что нужно делать, – или, правильнее сказать, не видит ничего другого, словно светящиеся буквы зажглись для него во мраке ночи. Пока мы, несчастные тугодумы, пытаемся собраться с мыслями, Царь обезьян уже мчится к цели по кратчайшей дороге. Люди восторгаются его храбростью и силой, но мало кто замечает острый ум: мысли и суждения у него мгновенно воплощаются в действия и оттого как будто незаметны.

Грамоте Сунь Укун не обучен. Он и сам осознает собственное невежество: как-то при дворе Нефритового императора его назначили на должность бимавэня – смотрителя конюшен – но он, понятия не имея, какими иероглифами пишется это слово, не мог взять в толк, в чем состоит работа. И все же я высоко ставлю мудрость Сунь Укуна – она уравновешивает его силу. Иногда мне приходит мысль, что он вполне образован – ведь ему столько известно о животных, растениях и астрономии. Он с первого взгляда может понять, что за зверь перед ним, насколько тот силен и чем опасен. Разбирается и в травах: какие целебные, а какие ядовитые. Впрочем, названия зверей и трав, принятые среди людей, ему незнакомы. То же и со звездами: он может определить по ним направление, время года и время суток, но не знает ни Девы, ни Скорпиона. Полная противоположность мне – я-то выучил все двадцать восемь созвездий по именам, но ни одного из них могу найти на небе! Никогда еще я так сильно не чувствовал, до чего жалка книжная премудрость, как лицом к лицу с обезьяной, не умеющей читать.

В теле Сунь Укуна бурлит радость; радуются глаза, уши, рот, лапы. А когда доходит до драки, они будто гудят от предвкушения – ни дать ни взять пчелы над летними цветами. Возможно, поэтому кажется, что Сунь Укун, несмотря на всю свою серьезность, сражается играючи.

Люди часто говорят о «готовности умереть». Сунь Укуну она незнакома. Что бы ни происходило – битва с чудовищами или спасение монаха Сюаньцзана – он думает об успехе или неудаче, но не о том, чем рискует. Даже когда его пытались сжечь в волшебной печи, или Князь с серебряными рогами придавил его тремя горами – Сумэру, Эмэй и Тайшань, – он и тогда не взмолился о пощаде.

Хуже всего ему пришлось при встрече с Желтобровым буддой в малом храме Раскатов грома: тот сжал его между зачарованными металлическими тарелками-кимвалами. Сунь Укун не мог выбраться, как ни пытался. Если он увеличивался в размере, увеличивались и кимвалы, уменьшался – уменьшались и они. Он вырвал у себя пару волосков, превратил их в сверло и попытался проделать отверстие наружу – но сверло не оставило на металле и царапины. У Сунь Укуна начали уже размягчаться мышцы – заколдованные тарелки обладали властью растапливать и превращать в воду что угодно. Но тревожился он лишь о своем Учителе, монахе Сюаньцзане, тоже захваченном в плен: Царь обезьян непоколебимо верил в собственную удачу – настолько, что сам об этом не задумывался. В конце концов на помощь ему с небес явился дух созвездия Дракона и с большим трудом просунул твердый, как железо, рог, между кимвалами, однако те, вместо того чтобы разойтись, обтянули его, словно кожа или плоть, не оставляя ни щелочки – маковое зернышко не просунешь. Тем временем Сунь Укун плавился все сильнее и сильнее. После долгих и безуспешных попыток вырваться, он посохом проделал в роге ямку и забрался туда, превратившись в горчичное зерно, – после чего велел Дракону вытащить рог [70].

Очутившись на свободе, Сунь Укун, даже не вспомнив о своих полурастопленных мышцах, немедленно бросился спасать Учителя. Ни тогда, ни после он и словом не обмолвился про опасность, которой подвергся сам. Думаю, мысли вроде «Это рискованно!» или «Неужто мне конец?» просто не приходят ему в голову. Он вообще не задумывается, сколько проживет. Так, наверное, и умрет в свой час – не успев осознать, что происходит; а за миг до смерти будет, как ни в чем ни бывало, заниматься своими делами. Быть может, Царь обезьян герой – но уж точно не трагический.

Говорят, обезьяны подражают людям. Но не таков Сунь Укун! Он не только не подражает никому – он ни за что не согласится ни с одной навязываемой догмой, даже если с ней уже тысячу лет все согласны. Сунь Укун признает только то, в чем полностью убежден, – и никакие традиции или авторитеты ему не указ.

Другая примечательная черта Царя обезьян – он никогда не говорит о прошлом. Или, скорее, забывает о нем, едва оно прошло. По крайней мере, о самих событиях он точно не помнит – зато извлеченные из них уроки навсегда запечатлеваются в его сознании и будто впитываются в кровь; так что, выходит, воспоминания ему и не нужны. Ясно одно: он никогда не повторяет ошибок – но не держит в памяти того, как про них узнал. Царь обезьян обладает чудесной способностью учиться на собственном опыте – но при этом ничего о нем не помнить.

Впрочем, одно событие не изгладилось у него из памяти и по-прежнему повергает в трепет – день, когда он встретился с Буддой Шакьямуни [71]. Сам Сунь Укун с большим чувством рассказывал мне о пережитом тогда ужасе.

В то время он не знал пределов своей силы. Стоило ему надеть туфли из корней лотоса, в которых можно ходить по облакам, и золотую кольчугу, а в руки взять исполняющий желания посох весом в тринадцать с половиной тысяч цзиней [72], отнятый у Царя драконов Восточного моря, – и ни на небе, ни на земле никто не мог с ним соперничать. Он расстроил Персиковый пир, куда собирались досточтимые бессмертные, и в наказание был брошен на погибель в волшебную печь – но вырвался оттуда и принялся чинить разрушения в небесных чертогах. Так он буянил полдня, сразив многих воинов, и перед Дворцом грома одолел начальника небесной охраны Ван Лин-гуаня и тридцать шесть божеств грома.

Тогда и появился Будда Шакьямуни в сопровождении двух учеников – святых Кашьяпы и Ананды. Будда встал перед Сунь Укуном, принуждая прекратить бой, и тот в гневе уставился на пришельца.

– Ты кажешься весьма самоуверенным. Как ты постигал Путь? – спросил Будда.

– Глупец! Я рожден из каменного яйца на Горе цветов и плодов, что в стране Аолайго на материке Пурвавидеха, к востоку от горы Сумэру. Мне ведома тайна вечной юности, я оседлал облака, я управляю ветрами и могу в один миг перенестись на сто восемь тысяч ли!

– Не стоит так похваляться, – ответил Будда. – Ты из моей ладони не сможешь выпрыгнуть – куда уж там перенестись на сто восемь тысяч ли!

– Что?! – рявкнул Сунь Укун и, осердившись, вскочил ему на руку. – Мне и восемьсот тысяч ли нипочем – подумаешь, ладонь! – Не успев договорить, Царь обезьян уже сидел на волшебном облаке. Через триста тысяч ли он увидел пять огромных розовых столбов и остановился у их подножия. На одном он написал тушью: «Здесь был Великий Мудрец, равный Небу». Вновь оседлав облако, Сунь Укун вернулся к Будде Шакьямуни и торжествующе объявил: – Я не только покинул твою ладонь – я пролетел триста тысяч ли и оставил метку на столбе у края земли!