Начало пути (СИ) - Старый Денис. Страница 3

Мироздание не хочет меня терять. Человек продолжается, он живет вечно, или почти вечно, но в своих детях. У меня не было детей, нет и братьев-сестер, которые могли бы пронести нашу семейную ДНК сквозь столетия. И, видимо, этот код ценный для Порядка — почему-то именно так мне хочется называть те силы, которые сейчас завладели моей душой. И ДНК не только в материальной оболочке, она заложена и в душу.

Что же такого ценного во мне? Все время провожу… проводил, на работе, выполнял много рутинной, но важной работы. Люблю я бумагу перекладывать, папки составлять, вычитывать приказы и законопроекты. Не терплю непорядка в делах.

А так… служил честно, был солдатом государства.

Шаг…

* * *

Это была девочка, она смотрела пронзительными глазами из своей люльки. Он осознал, что должен был увидеть в этих глазах горечь, страх, боль, безысходность, истинный грех. Но… он не видел этого. Должен сейчас ощутить истинную боль, но и ее не было.

— Ты ее убил. Эта девочка умерла во время штурма Константинополя, когда солдат Игнат Платов оставил ее одну, спеша исполнить твой приказ, — нагонял жути Карл Петер.

— Но я не чувствую скорби, боли, сожаления! — спокойно ответил он.

Наступила пауза, а я, Михаил Андреевич Надеждин, отчетливо ощутил сконцентрированный на некоем человеке взгляд миллионов глаз, большинство из которых были благодарными. Я оказывался сторонним наблюдателем, смотрел на этого человека, понимал, что он прожил вторую жизнь и сейчас происходит суд. Судьей выступает не Бог, или какие-то иные Высшие, а сам человек.

— Значит, ты сделал многим много добра и благодаря тебе множество душ нашли себе новые телесные оболочки. Ты сделал все правильно! — раздался громоподобный голос [отсылка к циклу книг Дениса Старого «Внук Петра»].

Все исчезло. Остался я. Пришло понимание, что подобный Суд ждет и меня. Будет другая жизнь, прожить которую я должен так, чтобы миллионы глаз спасенных людей смотрели с благодарностью, перекрывая обзор тысячам, которые пострадают от моего вмешательства.

Вмешательства во что?..

Глава 2

Петербург

8 января 1795 года

Из сна меня вырвало, словно кто-то сильно толкнул в спину. Именно из сна, потому что я спал. Я — Михаил Михайлович Сперанский. Осознание этого факта пришло в голову, как само собой разумеющееся. Между тем, я ощутил некоторое разочарование. Все-таки безмятежность в пустоте была по-своему привлекательной, ни тебе переживаний, ни болезненных ощущений. Смирение, а более ничего. Теперь же я был погружен в мысли. Они накатывали лавиной, заполняя только что бывшее свободным пространство. Это были мысли двух человек, в чем-то похожих, но во-многом очень разных.

Пульсирующая головная боль еще больше укрепила мое понимание, что это не сон, не какие-то выверты сознания. Я — живой человек. Или я — это два человека, воюющих прямо сейчас внутри моего сознания, захватывая вражескую территорию, казалось бы, с использованием стратегического ядерного оружия. Ставкой в этой войне было само существование. И я, Михаил Андреевич Надеждин, захватил большую часть территории Михаила Михайловича Сперанского. Но и я, Сперанский, не сдавался, а занимал круговую оборону в самых важных узлах сопротивления.

Каждая война заканчивается миром. Случился такой мир и в моем сознании. Две личности смогли ужиться, договориться и разделить сферы влияния. Правда, человек из будущего все же превалировал над сознанием человека из прошлого.

Только сейчас я полностью осознал себя, вспомнил, где нахожусь и что вообще должен сделать. Сейчас решается моя судьба, а я устроил войну в собственном сознании.

Покрутив головой на все сто восемьдесят градусов, я осмотрел помещение, в котором оказался. На ум, почему-то, пришло понятие «ампир». Хотя, если я есть Сперанский, то… В голове всплыла, словно справка из интернета, указывающая на ошибку. Ампир еще не начался. Этот художественный стиль интерьера и архитектуры связан, скорее, с Наполеоном. А Наполеон также еще не пришел к власти. Нет, он где-то во Франции строит свои «наполеоновские» планы, но пока он никто, и звать его никак.

Излишне вычурные стулья, стол на кривых ножках, барельефная лепка на потолке, стенах и над дверьми. Классицизм. Да, именно так назовут этот стиль, но вот часть моего сознания, Сперанского, не помнит такого названия, а этот человек, точнее я, ходячая энциклопедия.

Если бы я не знал точно, что нахожусь в доме у князя Алексея Борисовича Куракина, то все равно определил, что помещение принадлежит человеку небедному, скорее всего, аристократу.

Невыносимое, жуткое, непривычное желание покоряло мой мозг. Я захотел работать, закончить начатое. Нет, и в прошлой жизни я был трудоголиком, по крайней мере, чаще, чем позволял себе леность. Но испытывать такой дискомфорт от осознания не до конца выполненных дел? Создается впечатление, что я могу здесь и сейчас упасть в обморок или начнется приступ эпилепсии, если не начну работать. Мой разум превалирует над разумом молоденького Сперанского, хотя его привычки, знания и присутствуют во мне и уходить никуда не собираются, о чем, в том числе, свидетельствует желание работать. И как мой донор позволил себе уснуть, если не доделал какую-то работу?

Что ж, посмотрим, что нужно сделать, иначе трудоголик внутри меня взорвется термоядерным взрывом. А там еще не затянулись воронки от недавних боевых действий.

Письма. Я должен написать одиннадцать писем. Причем, это абсолютно разные по своему настроению и сюжету эпистолярные сочинения. Князь Куракин решил испытать меня, дал задание написать одиннадцать писем, а сам преспокойно отправился спать. Не гад ли? Но это шанс, тот, который выпадает далеко не каждому человеку, и то раз в жизни. Быть бы мне преподавателем в семинарии всю свою сознательную жизнь, если бы Куракин не возжелал заполучить себе грамотного секретаря. Ну, или, если бы Алексей Борисович знал русский язык в той достаточной мере, что и французский.

Последнее письмо. На самом деле, я молодец, и уже написал десять писем. И на последнее есть время. Судя по темноте в непривычно маленьких окнах, ночь еще не готова сдавать свои позиции. Но в январе день такой короткий, что может быть сейчас уже и за шесть часов утра. Князь не особо рано поднимается. В голову загрузилось воспоминание, что вчера, после того, как Алексей Борисович дал мне задание, князь отправился играть в карты. Так что его светлость лег спать поздно.

И с кем играл, если нынче Куракины в опале и подверглись остракизму со стороны высшего света? Ну, да ищущий, да обрящет!

— И какое же письмо у нас осталось? Что я не осилил? — сказал я, перебирая исписанные каллиграфическим почерком листы.

Любовь. Любовное письмо. Действительно, откуда молодому человеку, прожившему до того в высокоморальном обществе священников, учащегося в семинарии, где не участвовал в попойках и карточных играх, хоть что-то знать о любви?

— Не боись, теперь я у тебя есть. Чего-нибудь эдакое напишем, — сказал я, напрягая мозг в поисках «эдакого» из будущего, что можно было бы использовать для красивого любовного письма.

— Я вас любил, любовь еще быть может… Стихи Пушкина — было первое, что ворвалось в мою голову. Нет, у «нашего все» красть не хочу. Слишком он по времени близок. И пусть эта близость составляет лет двадцать до первого стихотворения гениального поэта, коробит что-то красть у него, — вел я беседу с замечательным человеком, то есть с самим собой.

Марк Твен — а насколько меня коробит воровать у него? Конечно же Тома Сойера я переписывать не буду, а вот письмо Твена к жене, которое отчего-то помню, напишу. Взяв письменные принадлежности, чуть ли не выматерился на неудобство письма, но работаем с тем, что имеем. Испортив два листа кляксами, я немного приноровился, а, может быть, часть навыков перешла от моего второго Я, но писать начал: «Мой милый друг! В глубине моего сердца протекает великая любовь и молитва за то сокровище, которое было передано мне, и которое я обязуюсь хранить до конца своих дней. Ты не сможешь увидеть во мне этой любви, моя дорогая, однако они текут к тебе, и ты сможешь услышать их, подобному легкому шуму прибоя вдалеке» [письмо Самуэля Кременса (Марка Твена) к жене Сьюзи Клеменс].