Третьего не дано? - Елманов Валерий Иванович. Страница 92

Ироничная усмешка, появившаяся на его лице вначале, по мере того как я объяснял расклад, сползла.

— Так это что ж, даже для острастки нельзя? — растерялся Годунов. — А яко же тогда быти?

— Думай, — предложил я. — Только поскорее, а то этот клин, что ворот держит, такой соблазнительный. Боюсь, не совладаю я, грешник, с эдаким искушением, да и…

— Согласен, — быстро произнес «аптекарь», и на его лице вновь показалась коварная усмешка.

Не иначе как что-то задумал, вот только бы знать, что именно.

— Точно слово сдержишь? — уточнил я, оттягивая время.

— Мне без того нельзя, — пояснил он. — Одного обманешь, жизнь, к примеру, посулив, и другой, прознав о том, не поверит. Потому я свое словцо хошь и берегу, но вспять от него не бегу.

— Только сразу предупреждаю: бывают у меня видения не часто, примерно раз в два-три дня, а иной раз и вовсе одно за седмицу или две. Словом, как бог укажет. Правда, с последнего изрядно времени прошло, так что, думаю, следующее вот-вот нагрянет. А уж потом, извини, подождать придется.

— Погодим сколь надобно, — кивнул Семен Никитич и, с опаской поглядывая на меня, двинулся к заветной веревочке.

— Меня вначале развяжи, — потребовал я.

— Али не веришь мне, лапушка?! — Он изумленно всплеснул ручонками.

— А ты мне, боярин? — в тон ему ответил я, после чего мы, лукаво поглядывая друг на друга, весело рассмеялись…

Я добился своего. Вначале он вытащил клин, удерживающий ворот, после чего самолично принялся развязывать узлы на моих руках и только потом дернул за веревочку.

А спустя час я уже сидел пусть и в камере, но на мягком матрасе, застеленном толстым одеялом, и наблюдал, как лекарь заботливо смазывает раны Васюка каким-то пахучим снадобьем.

Теперь предстояло обмозговать содержание моих будущих видений.

С первым из них, которое я увижу этой же ночью, все было ясно — мятеж царского войска под Кромами. Заодно, когда придут первые беглецы оттуда, «аптекарь» убедится, насколько достоверны мои картины.

А вот касаемо дальнейших следовало крепко призадуматься, чтобы и напугать, и заставить освободить. Пока время в запасе у меня имелось, хотя с каждым днем его становилось все меньше и меньше.

Но завтрашний день — это старый плут, который всегда сумеет провести.

«Царево ухо» был тот еще кадр, а что означала его коварная усмешка, я понял на следующее утро.

Чего уж там он велел подлить мне вечером в сбитень, не знаю, но продрых я без задних ног, а проснувшись, обнаружил на своей ноге железный обруч и идущую от него цепь, второй конец которой был прикреплен к здоровенному крюку, вбитому в стену.

— Цельную ночь трудились, — похвастался Семен Никитич, заняв безопасную позицию возле самой двери, которую на всякий случай держал открытой, и язвительно поинтересовался: — Тебя, лапушка, часом, не разбудили? Я хоть и наказывал им потише, да какое там — грохот, поди, на всю темницу стоял.

«То-то мне всю ночь Малая Бронная слобода снилась, и что я у Николы Хромого какой-то меч себе кую», — припомнил я, но злость свою выказывать не стал, лишь осведомился с простодушным выражением на лице:

— А зачем?

— Уж больно ты летать ловок, — пожаловался он. — Боюсь, возьмешь да и в одночасье упорхнешь отсель. — И тут же торопливо заверил меня: — Все по уговору, кой я ничем пред тобой не нарушил. Еда, питье, постель и лекарь для твоего ратника — раз обещался, то не отступаюсь. Потому и ты, лапушка, сделай милость, сполни свое.

А ведь и правда, ничем не нарушил, так что придется исполнять. Да и цепь, собственно, мне не помеха — сам же откроет. Но наказать старого черта надо, чтоб впредь подобных фокусов не вытворял.

Сейчас я расскажу тебе такое, что мало не покажется.

— Слушай, — сказал я угрюмо. — Было мне видение… Только поначалу дверь закрой да присядь поближе, уж больно оно страшное.

— А ты не того?.. — Семен Никитич опасливо скосил глаза на мои ноги.

Боишься, зараза?! То-то.

— Сам повелишь снять, — пророчески заметил я. — Чую. А слову своему я хозяин — если уж дал, то сдержу, поэтому даже пальцем к тебе не притронусь. А чтобы тебе совсем спокойно было, гляди. — И лег на свою лавку, да еще демонстративно заложил руки за голову.

После некоторых колебаний боярин все-таки послушался и хоть и продолжал опасливо коситься на меня, но дверь прикрыл, аккуратно присев напротив, на самый край лавки, где лежал Васюк.

— А теперь слушай, — сказал я мрачно и приступил к своему повествованию…

Выходил он от меня потрясенный услышанным. Нет, если кратко, то суть моего рассказа была той же самой, но вот краски при описании подробностей я применил совсем иные.

В моем изложении Петрак Басманов не просто предавал из-за того, что князя Телятевского поставили на два ранга выше его.

Вначале я «видел», как он сокрушается ночью, а потом в бессильной злобе взывает к дьяволу, который тут же появляется перед ним и покупает его душу за возможность отомстить подлым обманщикам Годуновым.

Причем договор с сатаной Басманов подписывал не только своей кровью, но и лично умертвив двенадцать ни в чем не повинных ратников — строго по числу апостолов — учеников Христа. И только после этого сатана подсказал ему путь к отмщению, который заключался в том, чтобы стать первым после царя, но уже нового.

Да и сам мятеж в моем описании приобрел зловещие очертания какого-то бесовского шабаша.

Казаки в Кромах на самом деле были прислужниками все того же дьявола и не только обнимали тех, кто поддался на льстивые уговоры Басманова, но и запечатлевали на щеках ратников сатанинские поцелуи.

Сам Корела с нечеловеческим хохотом чуть ли не летал в это время над Кромами, игриво помахивая своим хвостом.

Самозванец же в это время творил в Путивле очередное черное страшное колдовство, с помощью которого ему уже удалось убить Бориса Федоровича, и, склонившись над «Некрономиконом»…

— Над чем? — пискнул перепуганный «аптекарь».

— Над «Некрономиконом». Так именуют оную книгу отъявленные колдуны и чернокнижники, что в переводе на русский язык означает «Книга мертвых», — завывающим голосом произнес я. — Именно за нею я и ринулся в Путивль, дабы попытаться уничтожить ее, ибо без оной книги самозванец — никто, но еле-еле унес оттуда ноги.

— Да правду ли ты мне сказываешь?! — плачущим голосом взмолился Семен Никитич и как-то иначе посмотрел на меня. — И… от бога ли у тебя такой дар? — произнес он тихо, словно сам опасался своих слов.

Ого! Кажется, я немного перестарался. Не иначе как костерком повеяло.

Дрова сухие, сосновые, целая поленница, горят жарко, вокруг черный дым, а в самой середине стоит некая хорошо знакомая мне фигура, крепко привязанная к столбу…

Нет, мне эта картина не нравится, тем более что-то похожее уже представлялось мне в Путивле, так что повторяться не стоит.

— Что до бога, — прозаично заметил я самым обыкновенным, даже чуточку усталым тоном — надоело объяснять всем и каждому, — то сам подумай, разве дьявол стал бы предупреждать меня о своих кознях? Да ему чем неожиданнее, тем страшнее, а значит, и лучше. Зато господу в своем милосердии не все равно, что случится с православным народом, вот он и…

— Так-то оно так… — неуверенно протянул Семен Никитич.

— А теперь касаемо правды, — невозмутимо продолжил я. — Клясться и божиться не стану, потому как ты мне все равно не поверишь, хотя до сей поры все видения сбывались. Но тебе и ни к чему верить мне на слово. В скором времени те, кто уцелел, вернутся оттуда, вот от них ты и услышишь подтверждение моих слов. — И подчеркнул: — Всех слов.

— Да как же таперича?! — плачуще взмолился «аптекарь». — У меня ж с Голицыным все сговорено было. Он и сватов по приезде обещался заслать…

— Ты хочешь выдать дочь за сына боярина, кой продал душу диаволу вместе с Басмановым? — осведомился я, стараясь сохранять хладнокровие, хотя в душе все кипело.

Кто о чем, а вшивый о бане. Тут дом державный трещит, вот-вот и крыша рухнет да кое-кого придавит, а этот все о дочерях печется!