Найти себя - Елманов Валерий Иванович. Страница 65

Ну дурак дураком, да и только.

Теперь вот пожалуйста, новый комплекс неполноценности. Плюнуть бы на него совсем, да жалко. Все-таки поэт, а потом, кто знает, как оно все сложится у них в дальнейшем. Говорят, влюбленным и пьяным сопутствует удача, опекая эти две категории убогих, так что, может, после смерти старшего Годунова ему и впрямь улыбнется счастье.

– Дружок – это ласковое слово и к росту человека не имеет ни малейшего отношения,– терпеливо заверил я его и продолжил: – А теперь третье, причем главное. Мое дело – сторона, но поверь, старина, что выглядишь ты на моих занятиях ужасно.

– Неужто?! – не на шутку перепугался Квентин.– Что-то с платьем? Сползли чулки? Или у меня...

– Да нет, с платьем все нормально,– отмахнулся я.– Дело в другом. Судя по твоим вопросам, царевна может сделать выводы о твоих познаниях в философии, а они у тебя,– я чуть замешкался, прикидывая, как лучше подать горькую пилюлю, чтоб не обидеть окончательно, но наконец нашелся,– сами по себе достаточно хороши, однако если их сравнивать с моими, то изрядно проигрывают.– И похлопал по плечу приунывшего шотландца.– Не грусти, дружище. Нельзя же быть гениусом абсолютно во всем. Кстати, твои стихи гораздо уместнее во время твоих же танцев.

– Согласно придворным обычаям танцевать надлежит молча,– проворчал Квентин.– Полагается токмо томно вздыхать и, вкладывая в горящие любовным огнем очи всю полноту нежных чувств, отправлять их даме.

– Так ведь ты же – гениус,– рассудительно заметил я,– а гениус тем и отличается от обычных людей, что вносит в привычное нечто совершенно новое, чего до него никто не вводил. Причем одним махом, сразу. Отчего бы не шептать даме во время танца, но только тихо-тихо, как она прекрасна, обаятельна и мила?

– Ты мыслишь, что это не есть нарушение?

– Я мыслю, что на первых порах любое новшество является нарушением, зачастую вопиющим, ибо оно непривычно, а потому кажется нелепым. Но время сглаживает углы, и вскоре люди начинают видеть в несуразностях прелесть и сами удивляются, как они раньше обходились без всего этого. Я плохо знаю танцы, но мне кажется, что и там по прошествии лет какой-то умирает, а какой-то рождается. Как люди.

– Танцы как люди,– мечтательно произнес Квентин.– Можно, я сам скажу это принцу? – Почему-то Дуглас предпочитал именно это слово, лишь изредка упоминая «царевича».

– Скажи,– великодушно согласился я.– А также можешь добавить, что благодаря тебе Федор Борисович не просто начнет разбираться во всех фигурах придворных танцев, но и станет законодателем моды. Представь, как ему будет приятно. Внешне он, может быть, этого никак и не выразит, ибо на Руси в моде сдержанность в чувствах, но душа его переполнится неземным восторгом и... глубочайшей благодарностью к Квентину Дугласу.– Но тут же торопливо поправился, а то нашепчет еще, чего доброго, да не царевичу, а в сторону решетки.– Только я тебе и тут посоветовал бы, прежде чем что-либо произнести, вначале семь раз подумать над каждым словом, поскольку гениус тем и отличается от простого человека, что не излагает обычных вещей, но всегда подбирает только особые слова, способные поразить воображение слушателя.

– А как это? – робко спросил он меня.

– Думай сам,– отрезал я.– Мне таковское не под силу, поскольку я как раз из обычных людей, а потому до тебя мне не дотянуться, ибо гениус всегда одинокий ум.

Квентин закивал головой и вышел.

Фу-у, кажется, подействовало и я получил недельную отсрочку.

Но я рано радовался. Не прошло и двух дней, как все началось заново.

И что самое скверное – он уже вообще настолько плохо соображал, или, правильнее, соображал столь извилисто, не иначе как очумев от любви, что придавал самым простым моим фразам двойной, а то и тройной смысл, ухитряясь изыскать в них некое коварство или тайную интригу, направленную, разумеется, против него.

Можно объясняться с теми, кто говорит на другом языке – для этого имеются жесты, мимика и так далее. Но куда тяжелее говорить с теми, кто в те же слова вкладывает совсем другой смысл.

Стоило мне в ответ на его рассказ об увиденном сне, в котором принцесса Ксения предстала перед ним во всем своем великолепии, невинно заметить, что сны бывают столь же обманчивы, как и женщины, и он сразу прицепился к этому. Со всей страстью влюбленного Дуглас незамедлительно принялся мне доказывать, насколько глубоко мое заблуждение, ибо на самом деле она еще прекраснее.

Да кто бы спорил.

Молчать для меня было тоже не лучшим выходом. Во-первых, тогда я ставил крест на своих попытках остудить шотландца, а во-вторых, становился в его глазах равнодушным к безутешным страданиям друга. Тем более что он уже без того несколько раз намекал, что некоторые неспособны понять израненную любовью душу поэта.

Я как-то попробовал для поддержки разговора поддакнуть ему, дабы он окончательно не поставил на мне, как на своем сердечном наперснике, крест, но вышло вновь неудачно.

Произошло это после того, как Квентин заметил, что он странно влюблен, ибо любит даму, ни разу не увидев ее лица, и поинтересовался у меня, бывает ли такое.

– Бывает,– уверенно кивнул я,– только потом, когда дама открывает лицо, частенько наступает разочарование.

– Ну что ты?! – возмутился Дуглас.– Разочарования не может быть. Да и принц не раз говорил мне, что у него очень красивая сестра. Да я и сам это чувствую. Она...– И он мечтательно закатил глаза.

Вид у него был столь уморительный, что, глядя на него, мне внезапно очень захотелось процитировать что-то ироничное из своего любимого Филатова. Ну, к примеру...

Впрочем, о бедрах я, скорее всего, договорить бы не успел. Возможно, что и о попке тоже, ибо был бы остановлен Квентином ранее, не исключено, что с применением физических усилий, а оно мне надо?

Но и на землю желательно вернуть. Парень безмятежно парит на самой верхотуре, забыв, что бог Амур, который вознес его туда, в отличие от ВДВ никогда не снабжает своих людей парашютами, а потому приземление у них всех даже в самом лучшем случае весьма и весьма болезненное. Этого, учитывая царя-батюшку, вообще придется отскребать от земли.

– Она такая...– продолжал Квентин нескончаемое восхваление никогда не виденных прелестей царевны Ксении.

– Пышная,– подсказал я.

– Воздушная,– поправил он, ничуть не обидевшись – даже странно.– Яко нежное облако парит ее красота надо мной в вышине. А очи... Какие у нее очи! Ты же видел, друг,– обратился он ко мне за поддержкой.

– Только половину,– честно констатировал я и, сохраняя максимальную серьезность, продолжил: – Кстати, мне показалось, что она все время смотрит на нас одним и тем же глазом – это странно. Может, второй у нее плохо видит? – высказал я предположение.– Или там вообще бельмо?..

– Сам ты... бельмо! – возмутился Квентин и опрометью убежал в свою комнату.

Вот и опусти такого на грешную землю. Нет уж, если человека тащит наверх Амур, то, как за него ни цепляйся, стараясь удержать, ничего не поможет. Слабоват я тягаться с богами.

Впрочем, на следующий день разговор продолжился. Квентин явно нуждался в том, чтобы выговориться, ибо чувства постоянно переполняли его, а иного собеседника, кроме прожженного циника и скептика Феликса Мак-Альпина, у него для этой цели не имелось. Причем продолжился он, будто вовсе и не заканчивался, то есть последовало очередное описание божественной красоты и снова со ссылкой на царевича Федора.

– Он смотрит на нее как брат, поэтому она и кажется ему красивой,– парировал я.

– Отчего ты сказывать про кажется, когда так оно и есть, ибо иначе... не может быть!