Найти себя - Елманов Валерий Иванович. Страница 71

Но нет, память не подвела. Хотя с того времени, как мы в школьном драмкружке ставили пушкинского «Бориса Годунова», прошло аж семь лет, однако строки помнились отчетливо, будто стояли перед глазами.

– Ты... откуда такое... словно моими устами?..– прошептал потрясенный царь.

Губы его тряслись, а правая рука вновь нырнула к сердцу.

Эк, как тебя разобрало, твое величество.

Я в смятении уставился на унизанную перстнями царскую руку, усиленно разминающую грудь. Вот уж воистину: велика сила настоящего искусства. Был бы на моем месте Александр Сергеевич, непременно заорал бы: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»

И тут же испуганно подумалось: «А его кондрашка, случаем, не шибанет?»

– Чти далее,– хриплым голосом потребовал царь, тяжело опираясь на стол другой рукой.

– Вам бы присесть вначале, ваше величество.– И я кинулся на помощь.

– Да, чтой-то мне худо немного,– сознался Борис Федорович,– но ты чти, Феликс Константинович, чти далее, а оно пройдет. Такое уж не раз бывало. Поначалу худо, а опосля ништо.

Я растерянно забормотал далее. Лицо царя, жадно вслушивающегося в пушкинские строки, и впрямь порозовело. Я ободрился и уже более выразительно продолжил, предусмотрительно опустив слова про Шуйского и Басманова – уж слишком конкретны они были:

– Да-да,– не выдержав, прервал меня царь.– Все в точности. А ты слушай, сын, слушай! Чтоб кажное словцо... И ежели что со мной, помни, что ныне слышал, и поступай тако же.

Последнее говорилось напрасно. Федор и так был весь обращен в слух, жадно впитывая строки будущего классика из далекого девятнадцатого века.

Я припомнил поучения амбициозного режиссера, которыми он в свое время доставал юных актеров, в том числе и меня, и, приосанившись, словно и впрямь стою на сцене, продолжил:

– Велику скорбь или великий праздник,– медленно повторил царь.– Все так, все так. Что ни слово, то истина, коя... коя куда лучшее всякой философии.

– Но и она нужна, государь,– возразил я, но, видя, что царь со мной не согласен, торопливо добавил: – Хотя можно поступить так. Ведомо мне, что в аглицкой земле живет некто Фрэнсис Бэкон – наиважнейший философ и муж, опытный в делах. Ныне король Яков пока что о нем не ведает, а потому, если сам Бэкон согласится, король легко отпустит его как учителя твоего сына. Пусть он и будет новым философом при твоем дворе. А я, коль будет на то твоя воля, займусь тем, что поближе к жизни. Помнится, попалась мне в руки некая занятная книжица – преизрядно в ней мудростей. А попутно, коли дозволишь, хотел бы обратиться к тебе с малой просьбишкой, чтоб ты не спешил отправлять своих послов к королю.

– Что так? – насторожился Борис Федорович.

– У меня тут человечек есть смышленый, так вот хотелось бы и его с ними послать. И от того человечка, государь, будет тебе и всему люду на Руси превеликая польза, если он только сумеет добыть все, что я ему обскажу. Вот только боюсь, что к осени они не управятся, но оно того стоит, тут уж мне поверь.

– Разумному человеку отчего ж не поверить. Зрю, хошь и молод ты, да умудрен не в одной токмо философии. А уж опосля того, что услышать довелось... Одначе сказываешь ты как-то в обход...– Царь неторопливо встал, слегка покачнулся, но тут же выпрямился, властным жестом остановив сына, кинувшегося его поддержать, и негромко произнес: – Словом, полно тебе колесить вокруг да около. Пойдем-ка в мою Думную келью, да там все напрямки и изложишь.

– Да мне бы тогда поосновательнее подготовиться к докладу,– замялся я.– К тому же и бояре, скорее всего, разошлись по домам.

– Какие бояре? – нахмурился царь и слабо улыбнулся.– Эва, чего ты удумал. Нет, княж Феликс, бояре нам ныне ни к чему. Да и опосля, мыслю, без них обойдемся. Не боись, в той Думной келье люд надежный да проверенный. Слова никому не скажет.

Я было успокоился, но потом, следуя по извилистому пути, где галерейки то и дело перемежались либо темными узкими переходами, либо лесенками, уводящими то вниз, то вверх, вновь встревожился. На этот раз причиной тому был сам царь, который тяжело дышал и пару раз даже останавливался, чтобы перевести дыхание.

– Может, и впрямь лекаря, государь? – взволнованно спросил я у Бориса Федоровича.

– Там, в моей Думной, питье стоит,– отмахнулся он.– Уж как-нибудь добреду.

Думная келья имела низенький вход, где даже царю, имевшему рост полтора метра с небольшим гаком, пришлось нагибаться. Само помещение тоже не очень походило на светлицы царского дворца, скорее и впрямь на келью. Простые бревенчатые стены, да и все прочее не носило ни малейшего отпечатка роскоши. Разве что серебряные подсвечники, стоящие на грубо сколоченном столе, и тяжелые даже на вид, вот и все богатство.

Единственный обитатель комнаты тоже не был похож на какого-нибудь особо доверенного советника из числа высшей знати. Во-первых, самая что ни на есть простая одежда, а во-вторых – возраст. По летам он не годился даже в царские рынды: в десять – двенадцать годков топорик, пусть и декоративный, часами на плече не удержишь. Да никто бы его туда и не взял, этого альбиноса, у которого белыми были не только волосы, но и брови с ресницами.

Зато в его светло-голубых глазах засветилась такая щенячья радость при виде Бориса Федоровича, что я невольно улыбнулся.

– Ах ты, воробышек,– певуче произнес царь и, ласково потрепав мальчишечьи вихры, повернулся ко мне.– Вот так я и живу.– Он обвел рукой немудреную мебель.– Это мне вроде памяти – с чего начинал я в доме свово стрыя, Димитрия Ивановича, упокой господь его святую душеньку.– И он размашисто перекрестился.

Я торопливо последовал его примеру, не заметив настороженного взгляда царя, который, впрочем, почти сразу же стал прежним, выражающим доброту и отеческую заботу.

– Уж ты извиняй, князь, полавочников [100] нетути, да и редко кто у меня бывает, потому и с разносолами не ахти. Вот разве что кваску со смородиновым листом да изюмцу чуток – боле и угостить нечем,– сокрушенно развел он руками.– Но мы с тобой авось не трапезничать пришли, да и пятница ноне, постный день, потому присаживайся, все одно в ногах правды не сыщешь, да излагай по порядку. И на мальца не гляди,– добродушно посоветовал он.– Архипушка мне всей душой предан – видишь, как ластится. Тока сказать он лишь очами может – спужался чегой-то в детстве, вота и онемел языком.

Я кивнул и уселся, вновь не заметив цепкого прищура царских глаз.

– А речь моя будет про голод, государь,– пояснил я,– что был на Руси. Единым хлебом державу накормить тяжело, если неурожай, а уж коль он пару лет подряд выпадет, совсем худо. Но слышал я, что в Новом Свете, том, что испанцы, то есть гишпанцы открыли, славно растет некий...