Разговор со Спинозой - Смилевский Гоце. Страница 8

Тогда она бы спросила тебя:

«А остальная часть сущности? Как раскрывается остальная часть сущности вещей?»

«Через звук», — мог бы ты ответить ей, а мог бы и промолчать, ты мог бы дать ей ответ, сказав «А» и еще раз «А», чтобы вы могли слушать этот звук с закрытыми глазами. И она взяла бы тебя за руку, приложила пульсирующую жилку на запястье к уху и слушала, как течет кровь.

«Как сердце бьется», — сказала бы она.

Ты мог бы взять ее голову и положить ее себе на грудь, на левую сторону, где сильнее всего слышно биение сердца, а свою голову положить на левую сторону ее груди — вы бы тихо лежали, вслушиваясь в течение крови, в пульсацию жизни.

«А потом, как вещи осознаются потом?»

«По вкусу», — сказал бы ты и тихонько дотронулся до ее пальцев, поднес их ко рту, почувствовал, как трепещет ее тело, провел бы языком по ее закрытым глазам, а когда ты поцеловал бы ее, она бы подумала, что познает тебя по вкусу твоих губ, и чувствовала бы, что ее тело тает, как воск. Ты бы ждал, что она спросит тебя, как до конца раскрыть суть вещей, но она оставалась бы в своем замешательстве, существуя в вашем поцелуе, как в последней заминке на пороге перед выходом из дома детства.

«На ощупь», — сказал бы ты, отрывая свои губы от ее.

«Что на ощупь?» — спросила бы она, произнося слова медленными выдохами.

«Это последняя часть чувственного восприятия вещей», — сказал бы ты и, медленно и осторожно трогая себя, снимал бы с себя одежду, и, трогая ее, снимал бы одежду с нее, а потом вы бы начали обнаруживать согласие своих тел в движении и покое, в напряжении и отдохновении, в судорогах и расслаблении, в боли и удовольствии.

Той ночью вы лежали бы рядом, глядя, как серебряный свет луны сменяется румяным светом зари, Клара Мария спрашивала бы тебя, есть ли что-нибудь с другой стороны чувственного знания, а ты бы рассказывал ей о ясных и разделяющих идеях, об адекватных идеях, объяснял бы ей разницу между тремя видами познания, но не стал бы располагать их иерархически — потому что, Спиноза, если ты сам пытаешься достичь чего-то вечного и бесконечного, то есть того, где не существует ни времени, ни пространства, если ты стремишься к чему-то, не обладающему пространственным измерением, как ты можешь тогда сопоставлять вещи, ставить одно знание выше другого, располагать один вид познания ниже другого вида познания?

Что бы произошло после, Спиноза? Ты бы уехал из Амстердама? И, может быть, никогда бы не вернулся, испугавшись того, что наделал, в ужасе от того, что могло последовать за содеянным, желая как можно быстрее потерять то, что все равно пришлось бы потерять однажды, потому что оно преходяще, а не вечно? И ты бы не подумал о ней и тем более не подумал бы о том, о чем думает Клара Мария в тот момент, когда ты далеко, а она стоит у окна и думает, как некоторым забыть легко и как некоторым забыть трудно. Или ты уехал бы из Амстердама, но все же иногда возвращался бы, когда Франса ван ден Эндена не было дома, проводил бы вечер с Кларой Марией, снова и снова открывая звуки, прикосновения, вкусы, формы, запахи…

А ты действительно думаешь, что я остановился бы на преходящем, воспринимаемом с помощью органов чувств?

Но разве это важно, Спиноза, разве так важно то, что эти вещи скоротечны? Зачем обходить вниманием свою собственную быстротечность в размышлениях о вечном (которое вечно так или иначе), пропуская вещи преходящие — те, в отношении которых нужно быть предельно внимательным, чтобы их заметить, потому что они рождаются и умирают каждый миг, к чему жаждать познания субстанции и сущности, если ради этого познания, познания того, что существует независимо от тебя, ты пропускаешь небольшое изменение в улыбке Клары Марии; почему ты жаждешь узнать, как субстанция выражается в атрибутах, вместо того чтобы стремиться узнать, что в действительности значат вопросы Клары Марии; зачем напрасно стремиться к вечному и бесконечному, если бы ты мог испытать пульсацию ограниченного и преходящего, даже если она длится всего мгновение?

Потому что от души остается тем больше, чем больше она вбирает в себя знания вечных вещей. Чем больше адекватных идей впитает в себя ум, тем больше остается от него в Божьем атрибуте Мысли после смерти тела.

И почему бы не поверить, что долговечны именно отпечатки преходящих вещей. То, что от нас, их модификаций, возвращается к субстанции, есть совсем не то, что нам кажется, а именно следы преходящего нашей души — взгляд человека, который смотрит на нас и видит то, что находится в глубине за зрачками, а затем опускает глаза, смущенный своей собственной проницательностью.

Ты мог бы увидеть, что слияние с преходящим, понимание того, что мы можем существовать, окруженные лишь преходящим, так просто, проще, чем выпить стакан воды или же прыгнуть в какой-нибудь из каналов Амстердама с камнем на шее. Вы могли бы сидеть в разных углах комнаты, один бы молчал, а другой влиял на мысли того, кто молчит, и удивляться тому, насколько коротка жизнь мысли. Вы могли бы смотреть в бесконечное небо (неужели оно и вправду бесконечно?) и выискивать звезды, на которые вы похожи, чтобы переселиться в созвездия.

Я могу представить, как вы предаетесь преходящему: стоите оба, Клара Мария и ты, смотрите, как плывут облака в небе, как возникают недолговечные облики, а затем перетекают одни в другие, исчезают, я вижу и то, как вы сами создаете преходящее, как однажды ночью ты оплодотворяешь утробу Клары Марии. Я вижу, как ты заботишься о сыне, стоишь рядом с ним, когда он учится ходить, как потом ты объясняешь ему, что означает слово преходящее и что означает слово вечное. И ты сам удивляешься тому, что о преходящем ты рассказываешь раньше, чем о вечном, говоришь дольше и с большим удовольствием.

Я представляю, как ты начинаешь радоваться быстротечному, перестаешь переживать из-за бренности вещей, я вижу, как Клара Мария и ты, оба поседевшие, медленной, неуверенной походкой шагаете по узким улочкам итальянских городов, ты глядишь на здания в шелушащейся, осыпающейся краске (один оранжевый дом во Флоренции с акацией перед ним напомнит тебе о твоем родном доме), я вижу, как вы садитесь на скамейку где-то в Риме, Вечном городе, ты наклоняешься, срываешь желтый цветок, подаешь его Кларе Марии — она берет его в руку, вы смотрите, как вянет цветок, и радуетесь его мимолетной красоте.

Насколько другой была бы твоя жизнь, если бы ты всего лишь подтвердил, что с помощью органов чувств происходит настоящее осознание вещей после того, как она пришла к тебе в комнату.

Но она не пришла ко мне в комнату.

На следующий день я уехал из Амстердама.

Там я начал «Трактат об усовершенствовании разума», который, хоть он и был уже наполовину написан, я потом отложил в сторону, чтобы приняться за «Краткий трактат о Боге, человеке и его счастье», и так уже к нему и не вернулся. В то время меня интересовал ответ на вопрос, что действительно хорошо для человеческого существа и как этого достичь. Поскольку человек — животное, которое от других животных отличается лишь тем, что обладает интеллектом и является разумным, я знал, что добро заключается в знании. Меня интересовала суть вещей — я хотел знать, кто мы, какие мы и почему мы такие, какие мы есть.

В начале лета 1661 года я переехал в Рейнсбург и жил в доме, стоявшем на самом краю деревни, в котором также жил врач и химик Герман Хоман. В одной из задних комнат дома я установил свое оборудование для изготовления линз. Аудеркерк и Рейнсбург представлялись мне местечками, в которых время замедлилось. Иногда, когда деревню заволакивало густым туманом, казалось, что время и вовсе остановилось; я шел один, уставившись в землю, и только случайно пролетавшая над головой дикая утка напоминала мне, что существует еще что-то кроме меня.