Дом Одиссея - Норт Клэр. Страница 3

Он снова замолк, словно давая возможность Ясону ответить, и Ясон опять не воспользовался ею. Мужчина вздохнул: подобный ход беседы его разочаровал, но не удивил. Он привык к тому, что его голос звучит в одиночестве, но даже не задумывался почему. Он шагнул ближе к Ясону, затем, когда тот не отшатнулся, подошел вплотную, положил руку на его плечо, улыбнулся, сжал. Двумя пальцами он легко мог расколоть грецкий орех, а однажды свернул человеку шею, едва приложив усилия. Но Ясон был храбр, он не дрогнул. Это понравилось мужчине. В последнее время его мало что радовало, если это не имело отношения к боли.

– Что ж, – вздохнул он наконец, – Ясон. Ясон из Микен. Мой добрый друг Ясон. Значит, так. Позволь-ка мне спросить тебя как любящему дядюшке, как верному слуге, как скромному подданному нашего царя царей Ореста Микенского, твоего благородного господина, моего драгоценного племянника. Позволь мне спросить тебя. Позволь спросить.

Менелай – царь Спарты, муж Елены, брат Агамемнона, тот, кто попирал ногами пепелище, оставшееся от Трои, и разбивал головы младенцам; тот, кто каждую ночь в самом потаенном уголке своей души клялся оставаться моим врагом навечно, как будто клятвы смертных хоть что-то значат для богов, – сейчас склонился к покрывшемуся холодным потом микенскому воину и выдохнул ему прямо в ухо тихим голосом, который когда-то велел миру разлететься в клочья:

– Где, псы вас раздери, Орест?

Глава 2

Неподалеку от западного побережья Греции есть остров, расплескавшийся по морю, как жалкие капли последствий неудовлетворительного свидания с торопливым любовником. Гера была бы шокирована моим выбором выражений для его описания, но если бы, отчитав меня за неподобающий язык, она кинула взгляд на этот плевок суши с вершины Олимпа, то вряд ли нашла бы что возразить.

Этот остров – Итака, обитель царей. Вокруг есть острова намного менее убогие и жалкие. Лишь тоненькая полоска воды отделяет его от прелестных холмов Кефалонии, где в изобилии произрастают оливы, а возлюбленные могут слиться в объятиях на песке западных пляжей, чистых, как и соленые волны, щекочущие их голые переплетенные ноги. Однако именно на Итаке, этом захолустном, мизерном клочке суши, семья Одиссея, хитрейшего из всех греков, решила воздвигнуть свой дворец – на этом унылом нагромождении черных скал, укромных бухточек и колючих зарослей, наводненных дурнопахнущими козами. Тут наверняка вмешалась бы Афина, принявшись разглагольствовать о его стратегической важности, олове и серебре, торговых путях и прочем, но рассказчик этой истории не Афина, так давайте же этому возрадуемся. Я сказитель более лиричный, сведущий в тонком искусстве трактовки человеческих страстей и желаний, и хотя прежде ни за что не показалась бы на Итаке ни в одном облике, смертном или божественном, поскольку она совершенно лишена лоска и роскоши, необходимых мне, однако теперь возник вопрос, ответ на который может сказаться даже на богах – и поиски этого ответа могут привести и такую утонченную особу, как я, на эти несчастные острова.

«Где Орест?»

Или, если точнее, «Где, псы вас раздери, Орест?», ведь Менелаю, царю Спарты, не чужда некоторая грубоватая прямолинейность в словах и поступках.

Вот уж действительно: где, псы вас раздери?

Где новоиспеченный царь Микен, сын Агамемнона, величайший правитель величайшего царства во всей Греции?

Обычно никакие вопросы не вызывают у меня интереса. Цари приходят, цари уходят, а любовь остается, поэтому с подобными проблемами власти и властителей стоит обращаться к Афине или даже к самому Зевсу, если тот возьмет на себя труд оторваться от чаши с вином, чтобы разобраться в них. И все же должна признать, что, когда подобный вопрос задает Менелай, муж моей драгоценной, прекрасной Елены, даже я поднимаю идеально вылепленную бровь, задумываясь над ответом.

Идемте же – возьмите меня за руку. Я не мстительная Гера и не сестрица Артемида; я не превращу вас в кабана лишь за прикосновение к моей коже. Мое божественное присутствие, конечно, ошеломляет, я правда понимаю – даже прислуживающих мне нимф и наяд частенько настолько захватывает мой аромат, что далеко не единожды я была вынуждена сама приготавливать себе теплое молоко перед сном, поскольку слуги в своей увлеченности оказывались совершенно бесполезны. Но постарайтесь удержать взгляд на какой-нибудь отдаленной точке – и вы сможете отправиться со мной в путешествие по событиям прошлого и настоящего; возможно, увидите даже те, что еще не произошли, и вернуться, сохранив тело и разум практически нетронутыми.

Есть на Итаке местечко, называемое Фенерой.

Даже по меркам Итаки, невероятно скромным, это крошечная убогая дыра. Когда-то здесь была бухта контрабандистов, скрытая за серыми скалами, у которых море бурлило, как брага в котле, с россыпью приземистых лачуг из грязи и навоза неподалеку от галечного берега. Затем пришли пираты, смертные, за чьим приходом стояли амбиции и мелкие интриги других смертных, и то немногое, что было в этой дыре, разграбили, разрушили и спалили дотла. В паре ветхих хижин, шатающихся на ветру, все еще ночуют люди: рыбачки и старухи с суровыми лицами, разделывающие мидий и прочих морских гадов. Но по большей части теперь это место служит напоминанием о том, что остается, когда землю не защищает царь: пыль, пепел и резкий соленый ветер с моря.

Обычно я никогда не обращаю внимания на подобные места дважды, нет, даже ради молитв юных влюбленных, когда-то торопливо тискавших друг друга на берегу. Обращенные ко мне молитвы должны доноситься со страстными вздохами, таиться в тихом шепоте или взлетать песней наслаждения в рассветных лучах, скользящих по спинам любовников, а не прятаться в бормотании вроде «Давай доставай уже свой прибор». И все же в эту ночь, когда половинка луны зависла над бухтой, даже я обратила свой божественный взор на землю, чтобы увидеть, как корабль, движимый усилиями гребцов и подталкиваемый плеском волн, направляет киль к побережью Фенеры.

Судно вызывает любопытство; это не посудина контрабандистов и не ладья иллирийских пиратов, пришедших грабить земли Итаки. Пусть парус у него простой, непримечательный, но киль украшен резной фигурой рычащего льва, а на первых сошедших на берег людях одежда из отлично выкрашенной шерсти, в руках – бронзовые лампы, излучающие тусклый свет.

Они радуются суше, ведь их ночи на море были полны беспокойных снов, от которых они просыпались в холодном поту, вспоминая всех ушедших, с привкусом крови на губах, хотя и не ели мяса; а дни проходили в упрямой борьбе с ярящимися волнами, неистово раскачивающими судно, что стремится вперед под тяжелым серым небом. Пресная вода отдавала солью, а соленая рыба, которой они питались, зачервивела; и пусть их смертные глаза не могут этого увидеть, но над судном, воронкой уходя в поднебесье, крутится черное облако, из которого доносится высокий, неслышимый человеческим ухом визг жаждущих крови летучих мышей.

Несколько минут эти самые люди, все еще пышущие жаром после радующих глаз упражнений с веслами, тратят на то, чтобы защитить свое судно от прилива и ветра, чего пираты не стали бы делать, в то время как все прочие, подняв факелы, отправляются исследовать ближайшие окрестности Фенеры. Испуганный кот взвизгивает и тут же с шипением убирается с их пути. Суетливые пичуги перекликаются друг с другом в сонных скалах, встревоженные неожиданным появлением двуногих с огнем, но даже они стихают, едва темная сущность, притаившаяся над палубой, дает о себе знать. На пляже выкапывают яму для костра, который разводят из дымящегося дерева, собранного на берегу. Над ней натягивают навес, ставят несколько кресел и коробок, тоже служащих сиденьями, в том числе и для сошедших с корабля вслед за мужчинами женщин, чьи глаза ввалились от бессонных ночей и тревог. Луна плывет к горизонту, звезды вращаются вокруг своей небесной оси, а на самом краю разграбленной Фенеры за прибывшими следят не только волчьи глаза.