Отрада округлых вещей - Зетц Клеменс Й.. Страница 11

— Ah, I was there once. In the winter. Yes, last winter. [31]

— Did you like it? [32] — спросила я.

— Oh, yes, sure. [33]

— What is your name? [34] — спросила я.

— Нильс.

Впрочем, это прозвучало скорее как «Нильяс». Я назвала свое имя. Он, кивнув, повторил его, потом спросил, свыкся ли Ор уже с новой жизнью. Я ответила, что да, он стал намного внимательнее, чем вначале. Первые дни было просто ужасно, одна непрерывная игра в прятки.

— Well, yes, nobody knows, I guess, [35] — сказал Нильс.

— No, nobody. [36]

— I think it must be extremely odd. [37]

И тут Op, словно только и дожидался этой реплики, как по команде пролил себе на грудь горячий чай. Он взвыл, несколько посетителей обернулись. Нильс тотчас же бросился ему на помощь, а я попыталась промокнуть чай носовым платком, но, по-видимому, страдания Opa это не облегчило. Он сидел неподвижно, сопя и дрожа всем телом, и мне в конце концов не осталось ничего иного, кроме как уйти вместе с ним из ресторанчика.

На улице температура упала по крайней мере градусов на десять. Немного спустя следом за нами вышел Нильс и сказал, что расплатился за нас. Я от волнения совсем забыла об этом. Я несколько раз его поблагодарила. Он только отмахнулся, сказав, мол, пустяки. И спросил, не хочу ли я вместе с ним куда-нибудь сходить. Ор потирал ошпаренную грудку. В то же самое мгновение какой-то человек рядом с нами закрыл зонтик, хотя дождя не было и тем более он не переставал. Ор проследил глазами за траекторией закрывающегося зонтика.

Нет, ответила я Нильсу, уже поздно, или по крайней мере мы очень устали, нам лучше бы вернуться в отель.

Он сказал, что у него тут машина и он может нас подвезти.

Нет, снова поблагодарила я.

— Alright, — сказал он. — You two take саrе. [38]

Я обернулась и посмотрела ему вслед. Когда Ор потянул меня за руку, я вырвала ее у него из лапок. Он отвернулся и тотчас же заинтересовался чем-то другим. Я стала разглядывать Opa, кругленького, незатейливо-шарообразного, его ручки, тельце…

У него совершенно никого нет, подумала я. Одна я. Несколько месяцев тому назад я приняла решение, потом подала ходатайство, потом ждала три недели, потом прошла собеседование. И снова подавала документы. И наконец он прибыл. Но что все это значит сейчас? Что он не встретит смерть в одиночестве. Я всегда буду рядом. Но что он здесь делает? Что видит? Что думает обо мне? Сидит себе на корточках в снегу перед каким-то зданием за Полярным кругом и, желая облегчить боль, прикладывает к груди одну пригоршню чудесной, прохладной субстанции за другой.

— Завтра мы едем домой, — сказала я.

Он никак не отреагировал.

Я свистнула.

Он втянул голову в плечи, будто я его ударила.

Но когда я вскоре после этого грубо схватила его и понесла прочь, он засмеялся и выпятил животик, чтобы я его погладила. Я один раз стукнула по нему кулаком, потом попросила извинения и выпустила Opa. Он упал в снег, встал и, хромая, отошел от меня на несколько шагов, сопя. Я заметила в небе низко летящий самолет; со своими навигационными огнями он ненадолго превратился в выплывающее из-за гор распятие. Смешно. Дорого бы я отдала за то, чтобы сейчас в руке у меня появилась игрушка-дозатор с мятными пастилками.

На автобусной остановке я внимательно оглядела небо — вдруг покажется северное сияние. Но я не имела представления, когда оно появляется там, в вышине, наверняка много позже, глубокой ночью, когда всё спит. Ор прижался к моей ноге и обхватил меня за колено. Я попыталась было высвободиться, но он не отпускал. Я слегка толкнула его, но все было тщетно.

Некоторое время спустя ему самому надоело, и он отпустил меня. И быстро-быстро засеменил прочь. Потом остановился под уличным фонарем и принялся вертеться на месте. Затем внезапно закинул голову, как будто смотрел на небо. Потрясенная, я направилась к нему. Но он все это время стоял с закрытыми глазами.

— Завтра это испытание закончится, — произнесла я.

Продержались три дня. Не рекорд, но неплохо. Скоро научимся держаться и целую неделю. Мир велик. Даже Европа велика. А я повидала только крохотную, ничтожную ее часть. Есть еще столько всяких мест, мне пока неизвестных.

Автобус, который отвозил нас обратно, на главный остров, пришел через полчаса. Он был почти пустой и в нем пахло едой из столовой. Наверное, в нем до нас ехали рабочие, подумала я. Я представила себе фабрику по производству чего-нибудь простого и понятного, вроде лыжных ботинок или велосипедов, такую, где люди все вместе работают каждый день, не покладая рук. Часы на стене указывают, когда и где надлежит быть. Мне невольно вспомнились две проксимальные стрелки на часах того норвежца. Интересно, на скольких женщин он сумел произвести впечатление этим дешевым трюком? Надо же, как хвастается своими знаниями. А ведь на самом деле мы ничего об этом не знаем. Ничего не знаем и все-таки забираем вас к себе, подумала я, глядя на Opa. Он кивнул, поаплодировал мне немного, а потом снова прислонился к автобусному окну и стал смотреть на улицу, на пролетающие мимо, словно кружащиеся снежинки, дорожные знаки и огни города, который постепенно делался все более и более густым и плотным.

РАЗДЕЛЕННОЕ ГОРЕ

Hanc marginis exigiutas non caperet. [39]

Пьер Ферма
1

Субботним утром Михаэль Цвайгль сидел со своими сыновьями на кухне. Внизу, во дворе, рабочие чистили и ремонтировали большие окна, предварительно вынув рамы из проемов и разложив их в саду. Солнце при этом то и дело запутывалось в стекле, посылая вверх ослепительный отблеск. Цвайглю невольно вспомнился фотоавтомат. Он с трудом перелистывал газету. Каждый раз, желая послюнить указательный палец о нижнюю губу, он осознавал, что в то краткое мгновение когда нижняя губа, подобно красной капле, набухала и отвисала, всякий мог ясно представить себе его состояние. Кроме того, он не мог отделаться от ощущения, что сидя он переносит вес тела на левую ягодицу сильнее, чем на правую. В конце концов он отложил газету и посмотрел, чем заняты Феликс и Майк.

Феликс в этот момент показывал младшему брату, как приложить друг к дружке две спички таким образом, чтобы их головки загорелись одновременно и чтобы они сплавились, образовав обугленную в основании букву «V». В кухне стоял запах жженных спичек, и Цвайглю захотелось, чтобы кто-то из мальчиков открыл окно. Он мог сделать это и сам, но как подумаешь что придется вставать, браться за оконную ручку… Ручка была серебристая и наверняка холодная, как лед, хотя стоял погожий, теплый августовский день. Рабочие внизу перекрикивались. Приступ страха начался сегодня утром, около шести.

Тотчас после пробуждения тело поведало ему, что вот уже некоторое время, еще во сне, в нем, похоже, поселилось предчувствие страха. Иначе как объяснить стеснение в груди, холодный пот по телу, пересохшее горло. Он хорошо знал это ощущение страха, перестал бояться его бремени, однако осознавал также, что день станет хоть сколько-то выносимым лишь к вечеру, — при условии, что ему удастся до тех пор плотно поесть и по-настоящему устать, более того, может быть, хорошенько утомить себя какой-нибудь монотонной работой. «Надо же, еще строю планы», — подумал он и мысленно попридержал себя. Примерно в восемь он заставил себя выпить кофе, этим пока и ограничился его завтрак. Цвайгль словно замер. Он сидел, выпрямившись как палка, тело ощущалось как чужое, а кроме того, его все безмерно тяготило, даже машинальное моргание давалось с трудом. Он пробовал сосредоточиться, но глаза немедля переходили в другой режим и моргали уже сознательно, и тогда он начинал подсчитывать, сколько раз моргнул, сбивался и слишком долго не закрывал глаза, пока в них не начиналось жжение.