О людях и ангелах (сборник) - Крусанов Павел Васильевич. Страница 115

Все словно ждали этих слов – на столе, извлечённые из сумок и рюкзаков гостей, тут же появились три бутылки живой воды, банка балтийской кильки, хлеб, несколько помидорин и два жёлтых болгарских перца. Я, в свою очередь, отправился на кухню, где в холодильнике предвкушали свою участь ещё одна бутылка живой воды, упаковка вареников с картошкой и банка горчицы, такой злой, что, попадая на язык, она тут же вонзала жало в темечко.

Без свидетеля

Зверь не понимал себя – беспокойство и досада, вызванные не то неуловимым ощущением ошибки, ложности какого-то свершённого им деяния, не то неизвестным прежде чувством беспричинной тоски, вдруг стали подниматься в его груди, смущая тусклое сознание. Что сделал он не так? Где спутал должное с недолжным? Он действовал, ведомый чутьём, стихией естества, – поступающий подобным образом не ведает раскаяния. В нём же пульсировала безотчётная тревога. Так, может быть, просыпается память, всплывает, точно серебряная рыба, из тёмных глубей забытья воспоминание о посланничестве? Ведь кто-то же его сюда послал…

Вдоль реки Зверь шёл от разорённой деревни в горы. Ужас жителей был дивен и совершенно не сравним с покорной обречённостью четвероногих тварей – разрывая живые тела людей, Зверь упивался их безнадёжным отчаянием и болью. Именно так – адова ужаса жертвы он жаждал едва ли не больше, чем горячей крови. И там, в деревне, он отведал его полным горлом. Лишь один старик, пропахший незнакомым Зверю духом узы и воска, омрачил его пиршество – в синих глазах старика не было страха, сердце не сковывала леденящая жуть, тщедушное существо не источало волны сладкого трепета. Вместе с тем не было в старике и овечьего непрекословия судьбе. Опалив ему седую бороду, Зверь раздавил грудь старика горячей лапой, но так и не выжал из него ни капли отчаяния… Это было странно, тягостно, нехорошо. Недовольство запомнилось.

Зверь поднимался всё выше и выше. Внизу солнце уже вовсю грело долину, топило последние снега, выжимало из чёрной земли пар, здесь же сияло холодным светом. В верхнем течении река яростно билась в ущелье, пенясь и рассыпая брызги; то и дело с крутых порогов, замшелых каменных выступов и поросших лесом склонов с шумом рушились чередой сияющие водопады.

Сначала Зверь шёл на полдень, но вскоре, оставив позади реку, повернул на восход. С каждым днём пути мир вокруг становился всё холоднее. Лес постепенно редел, подступая к границе, преодолеть которую деревья были не в силах, – выше царили лишь голые камни. Зверь шёл долго; на исходе третьего дня впереди открылось пустынное плоскогорье. Ветер сдувал снег с земли, и ночью её покрывал чистый хрустящий иней; встречались тут и болота, ещё промёрзлые и скованные льдом. Вдали, на горизонте, белели огромные, покрытые снегом вершины. Где-то там был перевал. Не ведая пути, чутьём, Зверь отыскал дорогу.

За перевалом, где вьюжила слепая метель, путь пошёл вниз, к теплу, и вскоре Зверь увидел другую реку, бегущую на восход. Здесь, за перевалом, начиналась иная земля, непохожая на ту, что осталась за горами. Там, за мощными вершинами, шумели леса, огромные ели и лиственницы цеплялись за склоны, в чаще таилась дичь, а воздух был влажен, полон сырых запахов и прозрачен до звона. Здесь всё выглядело иначе: в долине реки, скудно прикрытой редкими деревцами и кустарником, гуляли песчаные вихри, и ветер носил по воздуху сухую пыль, затягивая даль сизой дымкой. Река тоже не походила на прежнюю – она была шире и воды свои, шумя на перекатах, несла по каменистому руслу стремительно и вместе с тем плавно, не ведая ни бурливых порогов, ни грохочущих водопадов.

По пути река принимала притоки и понемногу становилась всё полноводнее. Зверь, ступая вдоль левого берега, смотрел, как на глади воды играют хариус и ускучь. Постепенно щемящее чувство оставляло Зверя, его вытесняла другая забота – голод. Ему, голоду, давно уже следовало явиться, но он дал знать о себе только теперь. Сейчас Зверь уже сознавал, что это такое – голод и как его можно утолить. Возможно, позже он познбет и природу постигшего его недавно беспокойства, как познал запах крови, торжество охотника и сладость безраздельного ужаса, источаемого жертвой, – так точит живицу раненый кедр, – познбет и тогда поймёт причину своей беспричинной тоски. Но это после, а теперь он опять был охотник, и он был голоден.

В долине и на речных островах появился лес из тополя с густым, как подшёрсток у лайки, кустарником. Берега затянул тальник. То тут, то там на низких местах виднелись влажные, начинающие зеленеть луговины и болотца с небольшими озёрами-водьями, полными гомонящей перелётной птицы. Между обломками камней мелькали отогревшиеся ящерицы; на соседних скалах вели свои звонкие игры каменные куропатки; в вечернем небе с криком пролетали гусиные клинья. На одном из озёр Зверь схватил и сожрал вместе с пером двух лебедей.

Утром, вернувшись к реке, Зверь увидел на затянутом пыльной пеленой горизонте всадников. Подхваченный азартом преследования, он устремился вперёд.

Всадники неспешно гнали отару овец, табун лошадей и десяток верблюдов к переправе – двум небольшим паромам у берега, из связанных борт к борту и покрытых дощатым настилом четырёх лодок каждый. Сейчас, по весне, вода была высока, и одолеть реку вброд не вышло бы и у верблюдов. Как и сама земля, люди здесь тоже оказались иные: лица их были круглы, а глаза спрятаны в щели век. Зверь затаился в зарослях, смотрел на обречённых тварей, предвкушал. Ветер дул от реки, и собаки не чуяли его…

Он не пощадил никого – ни весело торгующихся пастухов, ни перевозчиков. Зверь не знал, что такое пощада, как не знал, что такое жестокость. Несколько человек с лошадьми уже погрузились на один из паромов, остальные сбивали отару, когда он метнулся из прибрежных кустов и рухнул тушей на доски настила, разнеся его и лодки под ним в щепки. Зверю не надо было столько еды, но лакомый ужас, переполнявший сердца людей, заставлял его убивать. Он растерзал их всех – четырёх паромщиков и пятерых пастухов, один из которых был ещё совсем юн, – упиваясь, прежде чем они испустят дух, источаемым их телами незримым, терпким, неописуемой услады испарением. Двух лошадей, собаку и десяток овец он убил уже в пылу азарта, остальные разбежались – Зверь не преследовал, страх их сердец был не так приятен, как густой и пряный страх человека.

Мозги из расколотых черепов, розово-красные клочья лёгких, багровые пятна густеющей крови, вырванные и разбросанные тут и там потроха лоснились на солнце, привлекая весенних мух. Зверь лизнул оторванную когтем голову юного пастуха, и та покатилась к журчащей воде. Зверь проследил её путь бесстрастным взглядом. Он не знал, как быть ему дальше, он ничего не хотел.

Внезапно тень накрыла рябящую солнечными бликами реку, цвета поблекли, воздух помрачнел. Зверь поднял к небу взгляд… В этом мире он ещё не встречал серьёзного соперника, но вид того чудовищного существа, что явилось ему в высях, заставил Зверя ощериться и вздыбить иглы гривы. Он сделался невидим, но существо смотрело на него и видело. Тогда Зверь заскулил, прильнул брюхом к земле и накрыл ледяной лапой голову. Когда он вновь открыл глаза, небо было чистым. Дрожь прошла по телу Зверя – что ж, видно, ему многое ещё предстоит узнать. Что это было? Кто показал ему своё величие? Не тот ли, кто сюда его послал?

Потом был ещё день и ещё. Зверь вышел к озеру, такому большому, что в мутном воздухе едва видны были дальние берега. Люди не встречались ему на пути, хотя он чувствовал их присутствие за пределами зрения и знал, что в чувстве своём не обманывается. Несмотря на дневное тепло и сочную прибрежную зелень, здешний край в самой основе своей казался скудным и неприглядным. Сквозила в нём какая-то безрадостная пустота, обещавшая уныние и повторение. На третий день Зверя потянуло прочь отсюда. Хотя бы и назад, в полуночные земли. Что-то ждало его там, что-то его туда тянуло. Тянуло так сильно, что Зверь понял: он может летать.