О людях и ангелах (сборник) - Крусанов Павел Васильевич. Страница 34

Я отдалась калеке. И эта ночь погубила во мне девочку, мечтавшую о красавце-женихе, читавшую стихи и книжки по астрономии. Эта ночь измазала мне душу грязью, мерзостью стыда и унижения – так грубо и безобразно открыл мне Пётр соль любви без самой любви.

Но тогда я носила в сердце лишь отвращение – ещё не расцвела в нём ненависть. Ненависть появилась потом, когда я почувствовала, что грязь, коснувшись меня, во мне продолжается, даёт росток, когда я по-настоящему испугалась, растерялась, не зная, что делать, куда кинуться за помощью, чтобы при этом не умереть от позора, не зная, есть ли вообще на свете сила, способная убить ненавистную, прорастающую во мне жизнь, когда я затаилась, в страхе, оглушённая случившимся, сунула голову в мох, как перепёлка, сшив свободное платье и перестав ходить в баню, где могла встретить знакомых, когда в отчаянии нашла Петра и он кричал мне, что я шлюха, панельная трепушка, и бил меня кулаком в ухо, потому что поздно было что-то делать, когда перестало спасать платье и меня уволили с работы, когда я голодала, оставшись без рубля, когда меня выгоняли из общежития, а вернуться в Мельну казалось мне страшнее смерти, когда Пётр неожиданно сам нашёл меня и трусливо предложил каждый месяц давать мне деньги, лишь бы я ни о чём не проболталась Семёну (ведь он убьёт его, нет, конечно, не из-за неё, не за то, что сыночек обрюхатил набитую дуру, а за то, что сыночек забрызгал своей поганой спермой имя Сергея Хайми), и когда я, растерянная, затравленная, согласилась на эти деньги, потому что мне нужно было что-то есть и потому что я ещё не поняла с предельной ясностью, что хочу его смерти, – вот тогда в моём сердце раскрылся бутон ненависти.

Потом за мной приехала мать. Были гнев, слёзы, отчаяние и тихое примирение; был отъезд домой, в Мельну, где у меня родилась дочь – плод любви без самой любви. И дома стало легче, там была хоть какая-то забота и помощь, – дома в моей ненависти убавилось горечи, но появился хищный, злой азарт. Я видела, как боится калека Семёна, как метёт он по городу лисьим хвостом, распуская обо мне молву, как о первейшей блудне, а после приносит мне свою инвалидскую пенсию и по-дворняжьи, нагло и трусливо заглядывает мне в глаза, – я видела это, злость веселилась во мне, и я говорила: «Мало!» Пётр уходил, поджимая хвост, и в следующий раз докладывал к пенсии червонцы из своей зарплаты, а я забирала дань, скалилась ему в прозрачные глаза и говорила: «Не по достоинству плата – я тебя дороже оцениваю!» И ликовала во мне злость, смирялась обида. Проходил месяц, и покорно приносил Пётр все свои деньги, все до рубля, кусал губы от бессильной ярости, говорил, что всё я из него выжала, не осталось на табак и спички, а во мне веселилась злость: «Так возьми себе дочь, что от тебя первая блудня родила! И Семёну на старости потеха! А если нет, то мне твоих копеек мало!»

Хотелось, чтобы по всему зотовскому дому прошлась косой беда, но чтобы больше всех его – Петра – посекло. Пусть одна ему будет еда досыта – чёрная земля, пусть вся хворь со всего света съест ему печень, сердце, глаза, пусть гниёт заживо в язвах, в лишаях, в струпьях, пусть оступается на каждом шагу, пусть бьётся в кровь, в одну сплошную рану, пусть сгинет из мира в мэке, в корчи, в каких никто никогда не отходил, пусть пусто на его месте станет, как будто ничего вовек не было!

Довела – стал Пётр воровать из дома. Тащил всё, что продавалось, приносил деньги мне. Семён бил его всякий раз, как открывалась пропажа, а я смотрела на его синяки и ссадины, на его перебитый нос и смеялась: «То-то будет тебе, как прознает кто, что ты меня в постель отцовской лагерной бедой затянул!» Но недолго утешалась я его синяками – через год уехал из Мельны Семён, перестал Пётр бояться (некого стало бояться), а без страха и дань иссякла. Раньше не деньги мне были милы, а радость отмщения, – теперь же поняла: и денег стоит его подлота – всё, что он имеет, мне принадлежать должно по праву. Собралась и пошла к нему – взять хоть часть от своего. Но он погнал меня костылём за дверь, отыгрался за страх, за дань и побои, за былое бессилие. Осталась я с дочерью на жалких материнских копейках, а как умерла мать, впряглась сама в лямку, чтобы жить, поднимать малолетку. Петром же всё недоданное, что моим было по справедливости, я украденным посчитала и Петру в долг поставила.

С той поры, как Пётр страх забыл и ярмо с себя снял, настал для меня паучий век – ждать, стеречь добычу, а как придёт время, то схватить, оплести сетью, жалить намертво. В этом времени, запруженном ожиданием, росла Рита. Росла тихой, покорной, удивительно равнодушной ко всему, что могло привлечь движением, цветением, игрой. В детской её покорности, в послушании материнской воле я видела изъян – не любовь и не уважение были им причиной, а отчуждение от всего, что извне заявляло на неё права, – тут был простой расчёт, по которому легче выполнить поручение, чем нарушить свой скрытый мир препирательством, ссорой. От меня взяла она не злость и ненависть, а лишь умение скрывать в себе тайную, глухую жизнь.

Росла Рита, менялась в ней алая детская кровь на багряную женскую, и, как пятно от грязи проклятой ночи, проступал в дочери порок: в томных изгибах тела, в бесстыдстве зотовских прозрачных глаз, в ожидающей улыбке – во всём узнавала я своё былое любопытство. Ей было тринадцать лет, когда однажды ночью, зайдя в её спальню за кремом, я задохнулась от густого вязкого запаха пали. Я увидела Риту – комок под одеялом, – увидела её лицо на белой подушке и в полутьме – глаза с пляшущим в них бледно-красным огнём. Испугавшись, я кинулась к дочери, к влажным её простыням и стала пытать о недуге, и она рассказала, чту не даёт ей уснуть, чту жжёт и лихорадит её тело, – от услышанного мне захотелось выть. Я принесла в спальню таз с холодной водой, задрала Рите ночную рубашку и, как луковицу в стакан, посадила в воду – остужать бушующее чрево. С той ночи всегда стоял под Ритиной кроватью таз, и всякий раз, как бунтовала в ней опостылевшая самой себе невинность, спасалась она в холодной воде – сидела в тазу, пока не гасли угли, пока не унимался зуд в сбесившемся девичьем лоне. Но ясно было: это – лекарство детское, из него вырастают.

По человеческой привычке кого-то винить за свою беду я винила Петра. Давилась в душе проклятьями за всё, что уже есть, за всё, что вот-вот будет, чего жду я теперь каждый день: за грядущую злую славу дочери, за свою славу, измышлённую некогда Петром, которая через дочь оживёт и снова, как сороконожка, побежит по свету, опираясь на людские языки, за всё новые унижения, весь новый позор, что ждут впереди.

Я стала стеречь Риту: запирала её вечерами дома, повела счёт знакомствам – сомнительные рушила решительно и строго, – но даже на таком коротком поводке удержать дочь от соблазна я смогла только один год.

В четырнадцать лет Рита первый раз не пришла ночью домой.

Я сидела на балконе, смотрела, как падает небо в ночь, как разгорается в его бездне изжелта-голубой Геспер – первая вечерняя звезда (потом он станет Люцифером – последней утренней искрой), как скользит своим путём костяной месяц; я пила крепкий чай и вспоминала астрономию из своих детских книжек: вот ломаная ящерка Кассиопеи, а вот Полярная… Позже, на кухне, я заваривала свежий чай и старательно думала о чём-то существующем вне меня: о дивной силе ночи, о том, что делает она душу внимательной и щедрой, – думала, и становилось у самой на сердце чернее и злее. В окно я видела, как светлеет небо, как выплёскивается заря жидкой горячей краской… Сидя на кухне, встретила вернувшуюся дочь, швырнула ей в ненавистные глаза: «Нашла себе лекарство?» – и долго била её мокрым полотенцем.

С той поры я надела на Риту суровый ошейник. Разрешались школа и прогулки со спаниелем, остальное время – дома взаперти. Если приходилось нарушать распорядок, то я старалась не спускать с неё глаз, всё время чувствовать поводок. И всё же, случалось, недосматривала – пропадала Рита на вечер или на всю ночь, а когда возвращалась, то всякий раз, не утруждаясь выдумкой, говорила, будто прокручивала склеенную кольцом магнитофонную ленту, что гуляла на прудах в городском саду, а я смотрела в её красивое лицо, в прозрачные, сытые глаза и чувствовала своё бессилие перед тем, что отмерено на мою долю кем-то могучим и жестоким.