Лебединая Дорога (сборник) - Семенова Мария Васильевна. Страница 82

Гудрёд сел на соседнюю скамью, прислонился спиной к борту, к заткнутому крышкой гребному люку, и устроил больную руку на животе.

Он сказал:

– Достаточно ли будет занятно, если я скажу, что моего деда звали Рагнар Кожаные Штаны?

– Врёшь! – перебил Видга не задумываясь. – Ты ведь Олавссон, если только ты и этого не выдумал. А у Рагнара не было сына по имени Олав.

Гудрёд продолжал хладнокровно:

– В другое время я заставил бы тебя подавиться этими словами, но сейчас мне почему-то не очень хочется тебя бить… Великий Рагнар Лодброк любил мою бабку, когда они оба были молоды. Он оставил ей этот топор, чтобы она дала его сыну, если это будет сын. Но родилась моя мать.

Видга снова перебил его:

– Может быть, ты ещё скажешь, будто и руны написал сам Лодброк?

Олавссон покачал головой:

– Они были сделаны задолго до него… Я могу сказать тебе, что они значат: Кусающий Насмерть. Не думаю, чтобы ты сумел прочесть их сам. Позови кого-нибудь, кто поумнее тебя, и пусть тот человек скажет, правду ли я говорю.

Любопытство заставило Видгу проглотить издёвку.

Да и не расправляться же с раненым на глазах у половины хирда, сошедшегося послушать… Подошли даже трое ютов, а Торгейр чуть повернул голову, приглядываясь к топору. Видга поднёс секиру к его глазам, показывая полустёртые письмена. Торгейр внимательно осмотрел их и едва заметно кивнул. Видга спросил:

– Что же было дальше?

– У Лодброка действительно нет сына по имени Олав, – сказал селундец спокойно. – Но моя мать встретила человека, который был достоин самого высокого родства… Она была ещё совсем молода, моя мать, а у него уже были седые усы и одна нога деревянная ниже колена. Он был великий викинг… Ещё у него были два сына-хёвдинга, которые в ту пору сами водили боевые корабли. Когда они поженились, кое-кто говорил, будто ничего хорошего от этого не будет. Но они любили друг друга. Я знаю. Мать отдала ему топор, и он хранил его, хотя сам больше не сражался. А потом, когда братья ушли грабить в Свеарике, на наш двор напали юты Горма, и я уже как-то рассказывал, чем это кончилось. Я думаю, что братья хотели отомстить, но этого не было суждено. Горм взял меня на корабль. Я ведь постарался ни разу не показать ему, что ничего не забыл. А этим летом Горм хёвдинг отправился воевать в земли эстов, но не взял там хорошей добычи и пошёл сюда. Мы миновали Альдейгьюборг озером и думали, что уж дальше-то мало кто сможет нам помешать. Там был ещё волок, и никто не стал нам помогать, хотя и не напал. Горм не распознал плохого знака. Он всё говорил о том, как мы станем грабить финнов, живущих южнее, и всякие невиданные народы, обитающие вдоль большой реки. И ещё о том, что посмотрел бы он на того, кто остановит его девять кораблей. Но вышло по-другому. Ольгейр не пустил нас в свой город, который Горм хотел взять. У него было шесть кораблей. Однако сумел прорваться один только наш. Из девяти. Вот так… Горм был зол оттого, что потерял столько воинов и кораблей, и не очень охотно говорил с нами об обратной дороге. А я двадцать полугодий думал о мести и не сумел удержаться, когда та финка напомнила мне мою мать.

Видге было мучительно жаль топора. Но достойный поступок ценится превыше всего, и даже такого оружия, как это. Видга протянул Гудрёду топор:

– Держи.

Селундец взял секиру и ничего не сказал, но его рука задрожала. Воины стали переговариваться. Тут Видга посмотрел на Торгейра – и крикнул:

– Тихо!

И тогда Торгейр прошептал, обращаясь к Гудрёду:

– Вы… шли сюда… по Шехсне?

Тот кивнул, и в глазах херсира затеплилось предчувствие улыбки.

– Видели там… в лесу… камень с рунами на нём…

Гудрёд ответил недоумённо:

– Горм хёвдинг велел перевернуть его, так как подумал, что под ним мог оказаться клад. Но мы не нашли ничего, кроме ещё одной надписи. Мы поставили камень на место…

Он так и не понял отчаянного хохота, потрясшего драккар.

На следующее утро к умывавшемуся Халльгриму подбежал княжеский отрок:

– Чурила Мстиславич тебя зовёт, Виглавич…

– А что случилось? – спросил Халльгрим, вытирая лицо.

– Булгары, – ответил мальчишка. – Данщики. Они ведь сюда раньше ходили, не мы…

Вот уж чего никак не ожидал булгарский хан Кубрат, так это чужой дружины в подданном ему Барсучьем Лесу, синего корабля на реке и следов жестокого боя, надолго изуродовавших село…

Остановив коня, Кубрат немалое время сидел на нём неподвижно. Раздумывал – сразу пустить вниз по отлогому склону три десятка своих храбрецов в остроконечных шлемах, или обождать… Решил обождать. Он хорошо видел, что чужаков в селении было много больше.

Черноусое бронзовое лицо хана оставалось бесстрастным, раскосые карие глаза смотрели не мигая. Ветер шевелил на выбритой голове жёсткий смоляной чуб, заложенный за ухо.

Вот снизу, навстречу булгарам, двинулся конный отряд… Кубрат с первого взгляда распознал словен. Распознал по одежде, по вытянутым, как миндальные орехи, щитам, по тяжёлым прямым мечам, вдетым в кожаные ножны. Но не только словен: были ещё какие-то люди, и их он не знал.

Всадники приблизились и встали, и предводитель подъехал к хану один.

Кубрат движением колена послал вперёд скакуна… И два вождя встали в трёх шагах друг от друга. Непохожие, на непохожих конях. Разве только то, что оба были черноволосы и почти одинаково смуглы, один от солнца, другой – таким уж уродился… Под Кубратом горячился, танцевал, просился вперёд золотой комок живого огня. Под Чурилой угольной глыбой стоял могучий Соколик.

Булгарин первым приложил руку к груди, к посеребрённой пластинчатой броне.

– Да осияет вечное солнце твой путь, незнакомый вождь. Хан Кубрат сын Альмаса рад гостю на пороге своей земли.

Чурила знал по-булгарски не хуже, чем по-мерянски. Он ответил с поклоном:

– Да не оскудеют твои пастбища, досточтимый хан. Меня называют Чурилой Мстиславичем, князем кременецким. Не осерчай, что похозяйничал у тебя… Попросили меня барсучане оборонить их от врага.

Молния блеснула в карих глазах Кубрата. Отнял Барсучий Лес! Отнял соболиные шкурки и серебро! Сам пожелал брать дань и от дыма, и со свадьбы, и с ратной добычи!

И схватить бы из ножен певучую, быструю саблю… и с размаху – до седла… да только не опередишь. Хотя у него меч впятеро тяжелее. Чурилу он видел впервые, но слышал о нём предостаточно. От тех же барсучан…

– Не смотри, что со мной мало всадников, – сказал он сквозь зубы, не сдерживая угрозы. – Становище моё не так далеко!

Но князь неожиданно улыбнулся:

– Так ведь и я свистну – прибегут… А может, и ни к чему ссориться-то, Кудряй свет Алмушевич? Вот послушай лучше, что скажу. И тебе хазары досадники, и нам… Сынов великого хана, тёзки твоего, прогнали, сказывают, от тёплого моря. Нашего Ратшу славного на аркане с собой утащили. Много ли проку будет, если мы ещё с тобой раздерёмся? Орлы бьются, шакал радуется.

Кубрат помолчал, только рука играла плетью… Напоминание о хазарах пало в душу, как уголь в сухую траву. Давно ли, за хмельным напитком из сока берёзы, слушал он грустную песню о далёких степях, где не было этих угрюмых, вечно сырых лесов, где летел тёплый ветер, настоянный на тысяче трав, где плескались синие волны, ласковые, как руки любимой… Протяжно и горько звенела в душе больная струна! Семь поколений его предков провожали к хазарам прекраснейших своих дочерей. Где-то там томилась, плакала в неволе и его, Кубрата, юная сестра, где-то там жил заложником отважный брат Органа…

Хитёр князь… не станет говорить о том, что вселит в хана ярость: о том, что уже не первую дань отнимают словене у булгар…

– Поехал я однажды взглянуть на свои стада, – сумрачно, со смыслом сказал он Чуриле. – И увидел волков, таскавших в лес нежных ягнят. Волков было много, и я не сумел разогнать их один. Тогда я повернул коня, чтобы кликнуть слуг и вернуться…