Лебединая Дорога (сборник) - Семенова Мария Васильевна. Страница 87
Примчавшийся Чурила увидел Улеба уже связанным. Ладожанин лежал на полу, и его ноги были закинуты на лавку: не вскочишь. Безучастно глядел он в потолок. В который раз счастье показало ему спину…
Олег сидел тут же. Усатый Дражко всё никак не мог унять кровь, бежавшую по его руке.
– Мои люди говорят, будто его подослали, – сказал вагир. Чурила так и встрепенулся, но воевода поднял здоровую руку: – Погоди, друже. Ведаю, что это не так. Мы-то с ним старые знакомцы…
Улеба подняли. Он не сопротивлялся и по-прежнему безучастно глядел в темноту, мимо князя, мимо варягов.
– Пёс шелудивый, – подойдя вплотную, сквозь зубы сказал ему Чурила. – На месте бы тебя, пса, пришибить, да Правда не велит.
Олег встал, осторожно неся перевязанную руку.
– Что с ним сделаешь? – спросил он Чурилу. – Я так слышал, княгиня его…
Чурила отрезал:
– За то, что тебя, гостя, убить хотел, судом судить будем. А пока в поруб собаку!
Двое отроков взяли Улеба под локти, поволокли в дверь. Проходя мимо князя, стеклу кузнец сказал ему без обиды, без гнева, с какой-то тихой печалью:
– Попомнишь, Мстиславич, когда самого холопом назовут. Да поздно не было бы…
С тем его и увели.
Настал день. Чурила посоветовался и отложил суд до завтра: пусть люди узнают, пусть поговорят между собой. И жизнь города текла в привычных берегах. Неторопливо выплыло из ворот стадо коров, просеменили тонконогие овцы… стали выезжать из-за стен всадники, отплывать от берега лодки…
В одной из лодок пересекал Медведицу Видга. Он знал от Скегги, что на том берегу его ждали. Но не хвалят мужа за спешку. И он не показывался в городе несколько дней.
Ибо Видга был воином, а воин редко сидит без дела. Женщины подождут. Терпеливо латал он и переделывал по себе огромную датскую кольчугу, устраиваясь подле Левши, когда того выносили из дому. Торгейр смотрел на его работу с неизменным интересом. Иногда советовал, как поступить. И ради него Видга терпел даже мальчишку Ждана, липнувшего с расспросами: а что, а как, а для чего. Ждана извиняло только то, что он сам был сыном воина и спрашивал о достойном. Торгейр, правда, почему-то сразу забывал о них обоих, когда вблизи показывалась Любомира…
Так или иначе, но в этот день внук Ворона решил побывать в Верхнем конце. Правду сказать, в Урманском конце тоже только и говорили, что про Ульва трэля и конунгов суд. Но мужу не пристало изменять принятому решению. И вот Видга грёб через реку, посадив к рулю верного Скегги. И радовался, потому что длинные вёсла слушались его легко и охотно.
Причалив, он зашагал к городским воротам, и бисерная нитка покачивалась у него на груди, спрятанная в холщовый мешочек. Она ещё будет хранить тепло его тела, когда он наденет её Смэрне на шею. Смэрна обрадуется и заробеет, и зальётся румянцем, и опять испугается, как бы кто не отобрал, а он, Видга, успокоит её и скажет ей… скажет ей… и, если соберётся с духом, может быть, возьмёт её за руку… Тогда, перед походом, он так на это и не отважился.
Свист, пронзительный, отчаянный свист резанул уши! Пригибаясь, Видга вертанулся на пятке…
Задумавшись, он, оказывается, дошёл до самого дома Вестейна. А на крыше боярских хором, свесив босые ноги, сидели Вышатичи – Лютинг, сын ярла, и его красавица сестра. Над их головами кружилось и ворковало сизое облако.
Крепким кулаком Нежелана полушутя, полусердито замахивалась на брата – ужо тебе, баловнику! Зато Лют смотрел с крыши кошачьими глазами, небрежно заслоняясь от сестры локтем и насмешливо спрашивая:
– Напугался, княжич?
Казалось, он был уверен, что Видга вот сейчас схватит из-под ног первый же камень и промажет со злости, запалив им через забор. Или в бессильной ярости закричит что-нибудь по-урмански. То-то будет потеха! Ишь, разбойник, повадился в Верхний конец, ровно к себе домой…
Но Видга смотрел на него молча. А после не торопясь пошёл по улице дальше.
Уж он-то не стал бы пугать другого свистом из-за спины! Да ещё прикрываться от мести – стыдно выговорить – сестрой…
Молчаливое оскорбление угодило точно в цель. Теперь уже Люту хотелось ринуться за Видгой или проорать вслед нечто такое, чтобы молодой викинг вернулся и подождал, пока он, Лют, слезет вниз и перемахнёт через тын, и вот тогда-то они…
– Лютище! – толкнула его Нежелана. – Заснул ты, али что? Рябой, рябой-то, смотри!
Лют живо вскочил на ноги, подхватил шест с тряпкой, навязанной на конце, и погнал в небо севших было голубей, уже не памятуя ни о Видге, ни о варягах, ни даже о завтрашнем княжеском суде…
20
Дюжие бородатые гридни княгиню пропустили не прекословя: молча расступились перед ней, сунули в скважину замка трубочку-ключ… Дверь заскрипела, поворачиваясь на петлях. Затхлой, нежилой сыростью пахнуло Звениславке в лицо. Давным-давно никто не сидел в княжеском порубе. И были-то здесь, должно, последними те самые хазары, которых ещё пустили домой с мечом, нарисованным на бересте…
А теперь здесь сидел Улеб.
Он поднялся из угла навстречу княгине, неловко скользя по брёвнам связанными руками.
– Княгинюшка…
Звениславка остановилась на пороге. Заговорила не сразу – еле справилась с голосом:
– Как же это ты… Улеб Тужирич…
Всё было здесь. И Бирка, залитая холодным весенним солнцем, и Невское Устье, усеянное, что муравьями, чёрными лодками ижор, и тонущий кнарр, окутанный, как смертным покрывалом, розовым озёрным туманом.
Улеб тяжко вздохнул, затоптался по гнилушкам, выстлавшим пол, – большой, громоздкий, безмерно виноватый.
– Ты уж прости дурня, матушка Звенислава Малковна. Тебе-то не думал я обиду учинить…
Княгиня шагнула вперёд, вытянула из рукава, из-за створчатого серебряного обручья, острый маленький нож. И полетели верёвки с запястий стеклу кузнеца. Ладожанин почти с испугом посмотрел на свои кулаки:
– Ох, вот спасибо… да не наказал бы тебя Мстиславич… крутенек супруг твой.
– Не накажет, – сказала Звениславка спокойно.
Улеб неожиданно пододвинулся к ней, пал на колени, схватил её за обе руки и горячо, сбивчиво зашептал:
– Княгиня… всё сказать тебе хотел… В кузнице нашей… там, где я льячки держал… серебро под полом зарыто. Делал я, что люди просили, копил… добрая ты… а всё одно выкупиться на волю хотел… Вели вырыть, княгиня, возьми. Хоть не рабом помереть…
– А не казнят? – спросила Звениславка, чувствуя – вот сейчас расплачется.
Под коленом Улеба треснула прогнившая щепка.
– Уйду, – ответил он, и даже в полутьме было видно: говорил о давно выношенном, о заветном. – К полудню подамся. В Киев город на Днепре. Туда-то… сокол варяжский нескоро долетит.
Звениславка молчала.
– Не истребил я ни самого, ни слугу, – продолжал Улеб. – Знать, Роду великому то неугодно. Судьба, стало быть, самому уходить… коли пустят… да не пустят, знаю я Мстиславича твоего… не поминай плохо, княгиня…
– Просить буду, – сказала Звениславка тихо. – Тебя не оставлю.
Улеб прижался к её руке бородатой щекой.
– Много ли напросишь… а серебро возьми… свободным родился, свободным и кончусь. А князю скажи, что и ему кукушка на сухом дереве куковала. Понюхает ещё, чем сапоги варяжские пахнут…
Звениславка выпрямилась, как от толчка. Вырвала у него руку.
– Как смеешь! – хлестнул Улеба всегда ласковый голос. – Холоп!
Мелькнула в сумраке белая кика. Чмокнула в разбухший подбой деревянная дверь.
И опять одно только горе-злосчастье незряче пялилось на Улеба из темноты. Весь рассыпался окатистый бисер, разбежался мелкий по щёлочкам, поди теперь собери…
Вечером того дня князь Чурила Мстиславич пошёл проведать Людоту. Отроки говорили, будто кузнец ещё с утра отослал парней, приставленных качать ему меха, и, небывалое дело, весь день просидел, не бравшись за молоток.
– Что с тобой, рукодел? – спросил Чурила с порога. – Недужен, сказывают?