Три орудия смерти (сборник) - Честертон Гилберт Кийт. Страница 37

Учитель говорил скучным и серьезным тоном, но это сработало. Он отвлек мальчика, нарисовав перед ним совершенно нелепую картину, и заставил забыть о приступе антипатии к дяде так же, как отвлекают внимание капризного ребенка, предлагая ему новую игрушку. Теперь Том не сводил глаз со своего наставника, пристально следя за каждым его движением. Возможно, он был не единственным членом семьи, который смотрел на него в оба. Барбара подумала, что учитель все же очень странный человек.

До конца чаепития политических диспутов больше никто не заводил, зато на следующий день губернатор и его семья получили весьма серьезные политические новости. Утром повсюду были расклеены прокламации, провозглашающие законный, разумный и даже благородный компромисс, который предлагало правительство Его Величества в качестве справедливого окончательного урегулирования серьезной социальной проблемы Полибии и всего восточного Египта. А на следующий вечер город подобно мощному порыву пустынного ветра облетела новость о том, что виконта Толлбойза, губернатора Полибии, застрелили возле его резиденции, у самой последней маслины на углу стены.

Сразу после того как Том и его учитель покинули светское чаепитие в саду, они расстались до следующего утра, потому что первый жил в доме губернатора, а второй – в небольшом одноэтажном домике, расположенном на холме, среди высоких деревьев. Оставшись наедине с воспитанником, учитель произнес то, что, по мнению возмущенной публики, он должен был сказать при всех, упрекнув юношу в несдержанности и устроенном им спектакле, имитирующем поведение дяди.

– Все равно я его не выношу, – буркнул Том. – Я бы хотел его убить. У него на лице торчит нос.

– У всех на лице торчит нос, – миролюбиво заметил учитель и принялся взбираться по крутой тропинке, ведущей к его обиталищу.

Обиталище представляло собой хижину, сооруженную преимущественно из бамбука и тонких досок и окруженную верандой, с которой как на ладони открывался вид на вечереющую округу. Мистер Хьюм замер на несколько мгновений, глядя на серые и зеленые квадраты дома губернатора и садов, тропинку вдоль низкой садовой стены, проложенную параллельно линии особняков, одинокий платан, прерывающий шеренгу теснящихся друг к другу маслин и угол стены, за которым раскинулись коричневые холмы пустыни. Впрочем, среди унылого однообразия песков кое-где виднелись зеленые лоскуты дерна как свидетельство недавно начатых общественных работ или стремительных военных реформ заместителя губернатора.

Эта картина пари́ла под Хьюмом подобно огромному разноцветному облаку в последних отблесках зари восточного заката. И вот уже ее окутала багряная мгла, в которой вспыхнули яркие звезды. Они висели так низко у него над головой, что казались гораздо ближе, чем земной пейзаж.

На грубоватом лице мистера Хьюма застыло выражение глубокой задумчивости. Затем он развернулся и вошел в комнату, где целый день работал со своим учеником. Было бы правильнее сказать, что он там работал, пытаясь внушить своему ученику желание трудиться.

Немногочисленные предметы обстановки этой скудно обставленной комнаты были очень странными и разрозненными. На нескольких книжных полках стояли большие красочные тома со стихами мистера Эдварда Лира и маленькие затрепанные книжицы с поэзией знаменитых французских и латинских стихотворцев. Курительные трубки вкривь и вкось торчали из подставки, придавая жилищу ощутимо холостяцкий вид. В углу пылились удочка и старая двуствольная винтовка, потому что их хозяин, человек весьма далекий от остальных видов спорта, обожаемых его соотечественниками, уже давно не предавался этим двум хобби, которые, собственно, изначально привлекли его возможностью уединиться.

Но любопытнее всего было то, что и пол, и письменный стол усеивали геометрические чертежи весьма необычного вида, потому что все фигуры были изукрашены нелепыми рожицами или ножками, выделывающими всевозможные коленца. Уважающие себя геометры никогда не поступают так со своими работами. Скорее, на это способны школьники, пририсовывающие к начертанным на доске квадратам и треугольникам рожки да ножки. Но сами чертежи были выполнены весьма искусно, что указывало на точный глаз чертежника и его умение пользоваться возможностями этого важного органа.

Джон Хьюм, усевшись за стол, принялся чертить новые диаграммы. Чуть позже он раскурил трубку и начал изучать готовые чертежи. Однако он так и не встал из-за стола, а продолжал сидеть, погрузившись в размышления.

Медленно тянулись часы этой непостижимой неподвижности в расположенном на вершине холма ските. Наконец до его слуха донеслись отдаленные аккорды более или менее бодрого оркестра. Звуки долетали снизу и указывали на то, что в доме губернатора начались танцы.

Хьюм, зная о запланированном на сегодня танцевальном вечере, не обратил на музыку никакого внимания. Он не был сентиментальным, однако некоторые мелодии пробудили в нем воспоминания.

Даже по тем временам семейство Толлбойзов было несколько старомодным. Их старомодность заключалась в том, что они не пытались казаться более демократичными, чем были на самом деле. Подчиненные Толлбойзов были подчиненными, с которыми просто хорошо обращались. Они не стремились прослыть либералами, протаскивая в общество своих приспешников.

Таким образом, ни секретарю, ни учителю и в голову не могло прийти, что танцы в доме губернатора их каким-то образом касаются.

Толлбойзы также демонстрировали старомодность в самой организации танцев, хотя тут снова следует учесть особенности того периода. Новые танцы только начинали появляться, и никто ничего не знал о дикой и разнузданной свободе нашей новой моды, согласно которой человеку приходится весь вечер разгуливать по танцполу с одним партнером под одну и ту же мелодию.

Старинные мелодии вальсов, раскачиваясь в воздухе, вторгались в подсознание учителя, усиливая ощущение моральной и материальной дистанции между ним и его работодателем. Возможно, именно они обусловили реакцию Хьюма на то, что он увидел, внезапно подняв голову.

На какое-то мгновение ему показалось, будто, поднявшись из заполнившего долину тумана, мелодия приняла очертания, объем и вторглась в его комнату физическим воплощением песни. Ведь сине-зеленый узор ее платья походил на музыкальные ноты, а ее удивительное лицо настигло его как зов. Зов этот донесся из юности, утраченной им, а может, у него ее никогда и не было.

Появление принцессы из сказочной страны не потрясло бы его больше, чем эта девушка, явившаяся из бальной залы, расположенной в нескольких сотнях ярдов от его лачуги, хотя он без труда узнал в ней старшую сестру своего подопечного. Ее бледное лицо явилось ему как будто во сне, хотя, лишенное выражения, само походило на лицо спящего человека, потому что, сколь ни удивительно, Барбара Трейл не отдавала себе отчета в маске красоты, запечатленной на ее угрюмой мальчишеской душе. Она считалась менее привлекательной, чем ее сестра, а из-за склонности к хандре ее и вовсе списали чуть ли не как гадкого утенка.

Ничто в массивной фигуре застывшего перед ней мужчины не выдало внезапно посетившего его озарения. Она даже не улыбнулась. В присущей ей манере Барбара без малейшей подготовки выпалила то, что пришла сказать, сделав это почти так же неуклюже, как и ее брат.

– Боюсь, что Том очень груб с вами, – произнесла она. – Простите. Как вы думаете, он исправляется?

– Мне кажется, большинство людей сказали бы, – наконец медленно произнес он, – что скорее я должен приносить извинения за его дурное поведение, а вовсе не вы за его родственников. Мне весьма жаль его дядю, но из двух зол всегда приходится выбирать меньшее. Толлбойз очень благородный человек и вполне способен самостоятельно отстоять собственное достоинство. Мне же надлежит заботиться о своем подопечном. И я знаю, как с ним правильно обращаться. О нем вы можете не волноваться. С ним все в порядке. Его всего лишь необходимо понимать. Сейчас самое главное – это наверстать упущенное время.