Палестинский роман - Уилсон Джонатан. Страница 27

— Он у Яффских ворот, сэр. Стоит на дозоре по просьбе кинокорпорации «Метрополис».

— Вы уверены?

— А разве он должен быть где-то еще, сэр?

Кирш покачал головой:

— Вам известно, что стен, которые они штурмуют, не было здесь, когда Тит разрушал Второй храм?

— Простите, сэр?

— Ладно, это я так. Если Харлап появится, передайте ему, что он мне нужен.

— Так точно, сэр.

Кирш пошел к двери.

— А что сказать ему, где вас найти?

Кирш подумал немного.

— Впрочем, забудьте, Мэллори. Ничего ему не говорите. Я сам его раньше найду.

Но Кирш не нашел Харлапа ни в то утро, ни до конца недели. По словам Мэллори, сержант позвонил на пост в среду сразу после того, как Кирш отправился его искать. Он сказал Мэллори, что Фрумкину помощь полиции так и не понадобилась, съемки отменили из-за приближающейся пыльной бури, и он возьмет отгулы на ближайшие дни. Съездит в Хайфу к матери: ее кладут в больницу, проблемы с легкими. Врачи думают… Но Киршу было неинтересно, что думают врачи. У него были заботы поважнее. С какой стати Харлап наведывался к Блумбергам с расспросами? Неужели Росс замышляет что-то тайком от него? Что вообще, черт побери, происходит?

До конца недели Кирш пытался, правда без особого успеха, скрывать замешательство. В участке он был требователен и придирчив, дома — мучился от одиночества, терзался смешанным чувством вины и зависти. Это было почти физическое ощущение: устроится с книгой на кухне, но вспомнит про Сауда — и лицо горит, подумает о Джойс — то же самое. И он вставал, шел к раковине, плескал в лицо холодной водой. О Блумберге не было ни слуху ни духу. Тем временем съемочная бригада Фрумкина, как он слышал, перебралась к северу от Тель-Авива. Джойс, наверное, уехала с ними. Во всяком случае, дома ее не было. И хотя ему было велено ждать до конца недели, он каждое утро ездил к ее дому — проверял. Окна закрыты ставнями, на стук никто не открывал. В пятницу вечером он подъехал незадолго до захода солнца — весь день он практически ничего не делал, что в его нынешнем состоянии было хуже любой нагрузки, и плюхнулся на плетеное кресло, оставленное Блумбергом в саду. Смотрел, как сгущаются тени, удлиняясь. Заходящее солнце заливало прощальным сиянием заросший сад, превращая зеленую тропинку в лиловую, а серую калитку — в серебряную Вдруг — непрошеным гостем — в калитку вошел призрак его брата Маркуса — двинулся не спеша по тропинке, руки в карманы, в белых брюках и лихо заломленной соломенной шляпе, будто собрался на пикник. Вот только рубашка у Маркуса было наглухо застегнута до самого ворота, и Кирш знал почему: чтобы скрыть смертельную рану на груди. Шел, напевая «Апрельские дожди» и подражая манере Эла Джадсона [57], делал вид, что не замечает младшего брата в садовом кресле, глядящего на него во все глаза. «Апрельский дождик опять идет. Не огорчайся, потому что он фи-ал-ки нам несет». Кирш и сам чуть было не запел вместе с Маркусом, но все же как-то неприлично подпевать покойному. Песня закончилась, Кирш, вздрогнув, проснулся. И вдруг вспомнил, что у Харлапа на гимнастерке не хватало пуговиц в тот день, когда он привел в участок Сауда. Может ли такое быть, что пуговица, подобранная здесь, в саду, — от той самой гимнастерки? Харлап явно околачивался возле дома Блумбергов: Джойс описала его довольно точно. Но, может, он бывал здесь и раньше? Что, если Де Гроот, в предсмертной агонии, вцепился в рубашку Харлапа? Маловероятно, но не исключено. Тот старик раввин, Зонненфельд, намекал Киршу, что убийца — сионист, а не арабский мальчишка, но Кирш не принял его слов всерьез. И еще письма. Кто-то знал, что Де Гроот собирается в Лондон, и, возможно, этот кто-то не хотел, чтобы поездка состоялась. Кирш свалял дурака. Сауд так идеально подходил на роль подозреваемого, что другие версии Кирш не стал прорабатывать. Он знал, с самых первых дней в Палестине ему внушали, что из-за местной политики многие арабы ненавидят евреев и наоборот, но ему и в голову не приходило, — непонятно почему, — что по каким-то мотивам, не имеющим отношение к личным, евреи могут ненавидеть друг друга и даже убивать. Все в нем восставало против этой мысли, чуть не с рождения. Но что, если Харлап, по какой бы то ни было причине, действительно замешан в убийстве Де Гроота? И до какой степени? И возможно ли, что Киршу видится связь там, где ее нет (пуговица!) в жалкой попытке оправдаться: обвинить Харлапа, чтобы избавиться от угрызений совести из-за того, что позволил Сауду бежать? И какая роль в этом во всем у мальчишки? В любом случае ситуация опасная. Убийца Картрайта все еще на свободе, Харлап смылся, и Джойс — в этом Кирш почему-то был уверен — нуждается в срочной защите.

Кирш бросился к калитке, завел мотоцикл и поехал к центру города, к отелю «Алленби» на Яффской дороге. Он должен выяснить, куда Фрумкин увез своих киношников. Но на последнем отрезке пути вынужден был свернуть и поехать в объезд. Перед кварталом ортодоксов Меа Шеарим дороги были перекрыты. С заходом солнца наступил шабат, и на улицы высыпали хасиды в лапсердаках и меховых шляпах — шли молиться. В одном месте, рядом с кварталом, где жили ортодоксы, собралась густая толпа, и Кирш выжал сцепление и нажал на газ, надеясь проскочить, — мотор взревел. Он вспомнил, что говорил ему Росс — кажется, еще в первую неделю его пребывания в городе: «Любая толпа в Иерусалиме не к добру, и сборища по возможности следует пресекать». Кирш слез с мотоцикла и стал проталкиваться сквозь толпу кричащих, бурно жестикулирующих людей. И вскоре обнаружил в центре этого шумного круга молодого таксиста-араба. Он тщетно требовал с седока платы за проезд,

— Что случилось? — спросил Кирш. — Вы понимаете, что загораживаете проезд?

— Я вез его сюда из самой Яффы! Шестьдесят километров с гаком! А теперь он говорит, что не может заплатить.

Провинившийся — высокий бородач с бледным, как опара, лицом — судя по его виду, ничуть не раскаивался в проступке.

— Он заплатит. Заплатит! — крикнул кто-то из толпы. — Но не сегодня. Пусть завтра вечером придет — а лучше в воскресенье утром,

— Почему не сейчас? — поинтересовался Кирш у нарушителя. — Или вы предлагаете, чтобы наш друг вернулся в Яффу, а в воскресенье приехал оттуда за деньгами?

Слова Кирша мигом перевели на идиш — в ответ люди смотрели недоуменно, пожимали плечами: а почему бы нет?

Небо тем временем потемнело, и там, где только что были видны три звездочки, теперь высыпали тысячи. После долгих расспросов, среди беспорядочного шума и гвалта Кирш наконец разобрался, в чем дело. Водитель-араб и его пассажир загодя выехали из Яффы, рассчитывая к вечеру успеть. Но из-за бесконечных задержек добрались до Иерусалима уже когда солнце село, начался шабат, и финансовые расчеты стали невозможны. Таким образом, пассажир, как он уже говорил, вовсе не отказывается платить, просто просит отсрочить это дело. Почему араб-водитель не видит его резонов — похоже, оставалось загадкой для всех, кроме Кирша и самого шофера.

Водитель, к этому времени уже слегка обалделый, видимо, устав стоять бедным просителем, уселся прямо посреди улицы. Очевидно, он, как и Кирш, слабо понимал иврит и идиш, а арабского, похоже, никто из здешних не знал. Попытки перевести все на ломаный английский, понятный обоим, успехом не увенчались, только всех измучили. Кирша тоже тянуло сесть, а еще лучше — лечь. Он уже полчаса тут торчит, разбираясь с этим дурацким инцидентом. Но агрессии не чувствовалось. На самом деле, к большому удивлению Кирша — может, это все аура священного часа, — люди хоть и шумели, но вели себя вполне дружелюбно по отношению к водителю, и все же Кирш никак не мог принять решение, хотя вроде бы что тут сложного? Ему надо срочно найти Джойс, напомнил он себе, а он теряет время на эту разборку.

— Да Бога ради, я заплачу! — в конце концов крикнул он. — А вы — сказал он пассажиру, — придете в воскресенье утром в полицейский участок и вернете мне долг.