Лучшие годы Риты - Берсенева Анна. Страница 39

– Что с собой? – не понял Митя. – Чай?

– Ага.

Она сняла с плеч рюкзачок и извлекла из него газовую горелку, маленький металлический чайник и полотняный мешочек.

– Вот. – Она потрясла мешочком. – А воду – сейчас!

Девочка взяла чайник и подбежала к ограде бульвара. Мимо театра «Современник» медленно ехала поливальная машина.

– Эй!

Она помахала водителю, перегнувшись через ограду. Машина остановилась. Девочка влезла на ограду и стала что-то говорить в приоткрытое окно кабины. Оттуда донесся смех, потом водитель вышел, взял у нее чайник…

– Вот, – сказала она, вернувшись к Мите, который так и стоял рядом с ее рюкзаком и горелкой. – Вода тоже теперь есть. Как тебя зовут? Меня – Маша.

– Дмитрий, – машинально представился он.

Необычная она какая! Или московские все такие?

«Нет, вряд ли все, – подумал он. – Очень странные вещи делает как само собой. И одета… странновато».

Одета она была в длинную льняную юбку, расписанную непонятными узорами, и в рубашку, похожую на ту, в которой ходил Лев Толстой, без подпояски, правда. На голове у нее была маленькая вышитая шапочка. Темно-золотые волосы то ли были завиты мелкими пружинками, то ли вились таким необычным образом сами.

Засмотревшись на все это, Митя не обратил внимания, что Маша разжигает свою горелку, и спохватился только, когда она уже поставила на нее чайник.

– Извини, – сказал он.

– За что? – удивилась она.

– Не помог тебе раскочегарить.

– Но это же я пообещала тебе чай.

Вода в маленьком чайнике вскипела почти мгновенно. Маша развязала полотняный мешочек и сказала:

– Это травы. С Алтая.

Она сняла чайник с горелки, бросила в него пригоршню травы из мешочка и спросила:

– Ты сладкий пьешь?

– Все равно.

– Давай тогда сладкий. Со стевией.

– С чем? – не понял Митя.

– Это сладкая трава.

Она извлекла из рюкзака две расписные чашечки без ручек, еще один мешочек, развязала его и бросила в чайник очередную щепотку травы, видимо этой самой стевии, потом накрыла чайник чем-то вроде расписного платка, тоже нашедшегося в ее рюкзаке, уселась на газон, скрестив ноги, и снизу вверх посмотрела на Митю.

– Я люблю угощать своих друзей, – сказала Маша.

«Но ведь я тебе не друг», – чуть было не возразил он.

Но не возразил. По Машиному взгляду, по всему ее облику было понятно: друг для нее каждый, кто попадется на пути. Даже не на жизненном, а просто на пути по Чистопрудному бульвару ранним утром.

– Ну вот и заварился. – Она разлила чай по чашкам. – Пей, Дима.

Его никогда не называли Димой. Но никогда и не было у него таких знакомых, как эта Маша. Она была совсем чужая, но с ней было легко, такой парадокс.

Маша достала из рюкзака бумажный сверток.

– И вот печенье, – сказала она. – Я его сама испекла. Без яиц.

– Почему без яиц?

Митя спросил об этом машинально. Рецепт его не интересовал, конечно.

– А я веган.

– Кто-кто?

Это он спросил уже с интересом.

– Веган. Не использую продуктов животного происхождения.

– А, вегетарианка! – понял Митя.

– Веган, – повторила она.

– А в чем разница?

– Вегетарианцы не едят мясо, а мы отказываемся от всего, ради чего эксплуатируют животных. Не только от еды – от шерстяной одежды, от меховой тоже. Ну и от кожаной обуви, конечно.

Она произнесла это вполне серьезно.

Митя много видел по-животному грубых людей. Людей, которые если отличались от животных, то лишь в худшую сторону, тоже видел немало. Но странных людей ему видеть не приходилось. Сидит на Чистопрудном бульваре девочка в расшитой шапочке, пьет чай из поливальной воды и говорит, что есть яйца – значит эксплуатировать курицу. Не странно ли?

– Спасибо. – Он сел рядом с ней на газон и взял с бумаги печенье. – Я голодный, если честно.

Печенье само имело вкус бумаги и голод удовлетворить, понятно, не могло. Да и воде с травой Митя предпочел бы крепко заваренный чай. Но он сам себе удивился бы, если бы высказал это Маше.

– Ты с работы идешь? – спросила она.

– Да.

Митя устроился на работу сразу же, как только нашел свою фамилию в списке поступивших. Иначе как бы он стал жить в Москве? Каждую вторую ночь он работал на стройке, сейчас вот здесь неподалеку, на Рождественском бульваре. Это его не тяготило: для сна ему требовалось не более пяти часов, такая всегда была особенность организма. Правда, сегодня было воскресенье, и он надеялся поспать после работы подольше.

– А я поссорилась с мамой, – сообщила Маша. – И ушла из дому. У тебя можно переночевать?

Переночевать у него было невозможно: в общежитие не пускали посторонних. Хотя…

– Можно попробовать, – сказал Митя. – Только это далеко. В Гольянове. И не в квартире – в общаге.

– Да мне все равно, – улыбнулась Маша. – Я только на одну ночь, не думай. Потом уеду куда-нибудь. Я тебя не ограблю. Могу паспорт показать.

На это предложение он только усмехнулся. Как и на предположение, что Маша может его ограбить.

Когда неделю назад Митя получил ордер на вселение, ему сказали, что общежитие скоро отремонтируют. Видимо, предупреждали ужас, который он должен был испытать, увидев здание, построенное шестьдесят лет назад. Ужаса он не испытал – после барака, в который их с матерью выселил еще самый первый его отчим, ужасаться было бы странно. Удивился, это да. Он иначе представлял себе московские общежития.

Но сейчас обветшалость и заброшенность этого жилья оказалась кстати. Вахтер пропустил Машу без особых расспросов, только хмыкнул, когда Митя сказал, что к нему сестра приехала.

Сосед встретился в коридоре. Он бросил на Машу быстрый взгляд и сказал, что где-нибудь сегодня перекантуется. То, что при этом он ухмыльнулся, покоробило, но не очень. Все приводили девчонок со вполне определенной целью, и почему сосед должен считать, что у Мити цель какая-то другая?

Никакой цели у него не было. Вышло все само собою: Маша спросила, он ответил. Он не чувствовал к ней ничего. Она была ему в общем-то безразлична с этими своими вышитыми мешковатыми нарядами, вонючим чаем и разговорами про эксплуатацию животных. Просто она была несуразная, поэтому он не мог ей не помочь, вот и все.

– Можно, я посплю? – спросила Маша, как только вошла в комнату. – Какая твоя кровать?

И, не сняв даже шапочку, легла на кровать, которую он указал, и в то же мгновение уснула, пробормотав:

– Я всю ночь бродила…

Митя ушел в кухню и поджарил себе яичницу с колбасой – усмехнулся при этом, вспомнив о правах курицы, – съел ее, сидя на подоконнике, выпил чаю такого крепкого, после которого и не уснешь, пожалуй, вернулся в комнату, лег на кровать соседа и мгновенно уснул.

Когда он проснулся, было уже темно. Светящиеся стрелки будильника показывали половину двенадцатого. Митя посмотрел на свою кровать. Маша сидела поверх одеяла, как на газоне, скрестив ноги. Ее глаза поблескивали в темноте. Шапочку она сняла, волосы-пружинки укрывали ее плечи.

– Давно ты проснулась? А почему свет не включаешь? – спросил Митя, тоже садясь.

– Не хотела тебя будить. Да свет и не нужен.

– Совсем?

– В общем, да. Есть же внутреннее зрение.

– Понятно… А читать как?

– Читать можно и днем. Человек должен подстраиваться под природу, а не ее подстраивать под себя.

– Ты в каком классе? – поинтересовался Митя.

– Я школу давно окончила.

– Давно – это когда?

– Мне девятнадцать уже. В МГУ учусь, на психфаке.

«Хорошо хоть, совершеннолетняя, – подумал он. – Уголовки мне только не хватало».

Правда, Маша говорила, что завтра куда-нибудь уедет, но Митя не придавал значения ее словам. Скорее всего, она забывает их так же легко, как произносит.

Странно, но при всем этом она не вызывала у него раздражения. Она была безобидная, вот что. Безалаберная и безобидная.

Митя встал и включил свет.

– Ты же есть хочешь, – сказал он. – Только чем тебя накормить… Батон с медом будешь?