Спасите наши души (СИ) - Черемис Игорь. Страница 55

– А если я дам клятву, что никакой репатриации не замышляю? – с непонятным мне пафосом спросил Морозов.

– Вы вольны делать, что вам заблагорассудится, – устало ответил я. – Давать клятвы, не давать клятвы… Это мало что изменит. Вот скажите – кому вы собираетесь давать эту вашу клятву, и что те люди должны будут предпринимать в связи с этим, если вы вдруг решите всё-таки уехать?

– Посадить меня в тюрьму? – недоуменно спросил он.

Я подумал, что и этот, как приснопамятная Наденька Емелькина, наверняка начитался какой-то революционной литературы или посмотрел фильм на ту же тематику – и проникся. Кажется, в "Неуловимых мстителях" было что-то подобное…

– За что? Марк Аронович, вам решительным образом пора повзрослеть. Клятвы… Вы можете клясться в чём угодно, но пока вы называете эмиграцию в Израиль словом «репатриация», вам никто не поверит.

– Это ещё почему? – недоумение на его лице было написано аршинными буквами.

– Потому что «репатриация»-- это дословно «возвращение на родину», – наставительно произнес я. – Произнося этот термин, вы даете понять, что ваша родина – совсем не Советский Союз, а другое государство. Это вам понятно, товарищ Морозов? Или слишком сложно? В общем, работайте. А статус отказника вы всегда успеете заработать, хотя он и не лучший в вашем положении.

– Я ничего не боюсь, и мне ничего не надо! – гордо заявил Морозов.

– А я вам ничего и не предлагаю, – я пожал плечами. – Я лишь советую совершить некоторые действия, которые пойдут вам и вашей семье во пользу. А следовать моим советам или нет – ваше личное дело. Кстати, ещё один совет – перестаньте жертвовать деньги на эти диссидентские «Хроники».

– Что?.. Почему это?

– По кочану и по капусте. Просто так. Не тратьте денег зря. Но это – опять же по желанию. Я лично ни на чем не настаиваю. На этом у меня всё. Благодарю за беседу, надеюсь, в понедельник Василий Иванович уже сообщит мне, что вы его больше не огорчаете. А, кстати! Совсем забыл, вот башка дырявая! – для убедительности я даже хлопнул себя по лбу. – Не подскажете, как называлась ваша кандидатская диссертация?

– Что? – он посмотрел недоуменно.

– Диссертация, – терпеливо повторил я. – Ваша. Как она называлась? Если помните, конечно.

– Помню, что там забывать, – он говорил нехотя, но голос его окреп. – «Рекурсивные функции и неразрешимость некоторых проблем для исчислений высказываний». [1]

– О как! – я восхищенно прищелкнул языком. – Позвольте, я запишу?

Он позволил.

Я записал – сам не знаю, зачем.

Вернее, я точно знал, что больше всего удовольствия люди получают, когда кто-то посторонний интересуется их любимым делом. Бог знает, насколько Морозов любил эти «рекурсивные функции» и «проблемы исчисления высказываний», но он посвятил им несколько лет, пробивался ради них сквозь массу препятствий, так что ему должен был понравиться мой интерес. Ну и я тоже – хотя я надеялся, что эта опция мне не пригодится.

Главное, чтобы он про Якобсона не вспомнил. Достаточно того, что про этого Якобсона помню я.

[1] Я нагло позаимствовал название кандидатской диссертации некоего А.В.Кузнецова, которую он защитил в 1965 году в Математическом институте им. В.А.Стеклова АН СССР.

Глава 18. «Я икрою ей булки намазывал»

Я сидел в нашем с Максом кабинете и с ручкой в руках разглядывал листок, на котором написал рапорт об увольнении. Не до конца – оставалось указать, с какого именно числа старший лейтенант Виктор Орехов хочет покинуть место нынешней работы, и расписаться. Рапорт я написал часа полтора назад, и всё это время просидел, буравя взглядом буквы уже знакомого мне почерка и изредка поправляя то один, то другой завиток. Я понимал, что тяну время не просто так. Мне жутко не хотелось уходить из Конторы.

Впрочем, меня никто не гнал. Я не бросался громкими словами в кабинете Денисова, не скандалил – в общем, не делал ничего, после чего появление рапорта об увольнение становилось неизбежным. Более того – никто не был в курсе, что я пишу что-то подобное. Даже Макс не знал, его вообще сегодня не было на службе, потому что он с утра умотал по каким-то своим секретным делам. Возможно, если бы он сидел тут, в нашем небольшом закутке, стучал бы на машинке или старательно что-то писал, то мне бы и в голову не пришло сочинять этот документ. Но Макса не было, я был один, и мне было очень тоскливо.

Разработку Анатолия Якобсона мне не одобрили. Денисов, к которому я сходил ещё в понедельник, посчитал, что Морозов эту фамилию назвал от безысходности, и предложил проверить информацию по другим источникам. В принципе, Якобсон действительно не выглядел слишком перспективной целью. Он считался видным литературоведом, правда, в основном лишь среди таких же антисоветских элементов, но при этом диссидентом в полной мере не был. Его семью сильно изломали при Сталине, и теперь он всеми силами пытался не допустить возрождения сталинизма – я подозревал, что не без влияния Якира, – видя проявления оного в самых неочевидных вещах. Был он суетным, как и все слишком погруженные в свою тему ученые, в своей борьбе за правое дело частенько заходил за красные линии, но делал это, скорее, по природному безрассудству, а не специально, и потому его по серьезному не трогали. Но из школы, где он преподавал историю и литературу и где вёл какой-то кружок с восхвалениями Пастернака, его убрали несколько лет назад – нечего смущать подрастающее поколение.

Но в целом Якобсону – если он, конечно, не оборзеет окончательно – была уготована участь Юлия Кима, который мог писать свои песенки на строго очерченные темы и получать солидные авторские. Ему разрешали переводить зарубежных поэтов, что-то даже публиковали – в общем, он жил относительно сытно, хотя далеко не роскошно, и мог спокойно продолжать это делать, если, конечно, не начнет бегать по столице со знаменем и говорить крамолу.

По сути Денисов был прав – нужно было подтверждение из несколько источников, что Якобсон не такой тюфяк, каким кажется на первый взгляд. Но этим требованием полковник ставил меня в странное положение. Я не мог плотно работать в диссидентской среде – это был не мой профиль, вернее, не профиль Виктора Орехова, чтоб ему пусто было, – а, значит, не мог найти никаких дополнительных подтверждений необычных способностей этого литературоведа. Фактически это означало, что дело Марка Морозова отправляется в архив и хоронится там, а я возвращаюсь к решению судьбы второго льва из балета «Баядерка» и прочим интересным вещам. Орехову, наверное, этого было бы достаточно, но от него сейчас осталась только память в моей башке. А вот мне, знающему будущее, этого было чертовски мало. С артистами я не мог развернуться во всю ширь своей души, не мог хоть как-то повлиять на будущие события и рисковал утонуть в рутине и стать обычным обывателем начала 1970-х. Спустя полгода мне и останется только пойти к мастеру-надомнику и рублей за семьдесят построить себе крутые клеши, чтобы не слишком выделяться на фоне здешних модников.

Такой судьбы я себе не хотел.

Впрочем, когда Денисов не согласовал Якобсона, мыслей об увольнении у меня не возникло. Это был обычный рабочий момент – сегодня не разрешили, завтра разрешат, ещё и строго спросят, почему ещё не сделано. Да и всегда оставался шанс, что этого Якобсона ведет центральный аппарат, что означало сложно-запутанную игру, влезать в которую было себе дороже.