Происшествие исключительной важности, или Из Бобруйска с приветом - Шапиро-Тулин Борис. Страница 6

Моне ничего не оставалось, как поверить в это поразительное сходство, потому что сказано было все таким тоном, будто тетя Бася если не каждую неделю, то хотя бы раз в месяц лично встречалась с главным глашатаем нацистского режима.

6

Так уж вышло, что именно в этот день Моня получил для проживания одну комнату, выделенную ему сердобольной тетей Басей, одного говорящего попугая по кличке Доктор Геббельс и одну неприятность, о которой он пока еще не догадывался.

Впрочем, до того, как он и эта неприятность нашли друг друга, Моня поменял в своем пенсне треснувшее стекло и устроился на работу приемщиком конторы «Вторчермет», той самой конторы, что находилась в самом конце улицы Бахаревской. Его сутулая фигура, облаченная в сохранившийся лапсердак, вызывала приступы неудержимого веселья у мальчишек, тащивших сюда металлический хлам, который остался после боев за город Бобруйск и его окрестности.

И тем не менее выбор места работы, а именно приемного пункта, попавшего позднее в список достопримечательностей города Бобруйска, был вовсе не случайным капризом судьбы, как могло показаться стороннему наблюдателю. В этом выборе скрывался тайный знак Провидения, о котором ни сам Моня, ни тетя Бася, ни даже майор госбезопасности Устин Пырько пока не догадывались.

Что касается попугая, захваченного при знаменитом штурме, то посудите сами, мог ли житель города Бобруйска – который, по выражению тети Баси, «будь он хоть трижды католик, все равно еврей», – ждать от птицы по кличке Доктор Геббельс чего-либо, кроме очередной неприятности.

Целый месяц Моня Карась вбивал в голову капризного создания, что на выкрик «хайль Гитлер» следует отвечать «Гитлер капут». Казалось бы, простая задача. Но у вредного попугая имелся свой, явно искаженный взгляд на геополитику, и потому он упорно продолжал соединять слово «капут» исключительно с именем товарища Сталина.

Все это длилось до того момента, пока в комнату не ворвалась тетя Бася и не пригрозила Доктору Геббельсу, что, если он не перестанет выступать с провокационными речами, она сварит из него суп и угостит этим кулинарным шедевром окрестных кошек. Попугай затянул было свое «яйко давай, млеко давай», но затем, осознав, что на сей раз дело принимает нешуточный оборот, смирился и выдал наконец то, что от него требовали.

Эта политическая уступка хоть и была вынужденной, зато принесла Доктору Геббельсу немалую популярность. Теперь, когда летними вечерами Моня Карась, поставив на плечо клетку с попугаем, выходил прогуляться по Бахаревской улице, из окон ближайших домов высовывались уцелевшие соседи и, вскидывая перед клеткой руку, выкрикивали: «Хайль Гитлер!», на что попугай, отвлекаясь от чистки перышек, ворчливо докладывал: «Гитлер капут».

Вскоре слух о попугае-антифашисте дошел до ушей сотрудников местного отдела госбезопасности. Проверить политическую благонадежность говорящей птицы приехал лично Устин Пырько, оставленный в городе на предмет выявления диверсантов и бывших полицаев. Он спрятал свой трофейный «Опель» в соседнем переулке, а сам занял позицию за кустами чертополоха неподалеку от входа во двор тети Баси. В тот момент, когда Моня Карась вместе с попугаем возвращался после вечернего моциона, майор выскочил из-за кустов и, расстегнув кобуру, преградил дорогу к калитке.

– Сядем, – грозно сказал он, барабаня пальцами по рукоятке пистолета.

– В каком смысле? – предчувствуя недоброе, спросил Моня.

– Не в каком смысле, а в каком месте, – ответил Устин Пырько и указал взглядом на лавку, что стояла перед домом тети Баси.

Моня сел, поставил рядом с собой клетку и приготовился к худшему. Устин Пырько какое-то время ходил из стороны в сторону, потом остановился перед клеткой, оправил складки гимнастерки, проверил, приложив вертикально ладонь ко лбу, по центру ли находится звездочка на его фуражке, после чего щелкнул каблуками, вскинул кверху руку и зычно гаркнул: «Хайль Гитлер!»

От всего увиденного у попугая, очевидно, проснулись какие-то воспоминания о нелегком детстве, когда кошка пыталась зацепить его лапой, а дети тыкали в него пальцами и кричали: «Попка дурак». Он соскочил с жердочки, затравленно посмотрел на майора, а затем хрипло, но четко произнес: «Сам дурак».

Устин Пырько ожидал чего угодно, только не этого. Он сел рядом с Моней, вытащил из кармана брюк мятую пачку «Беломора», закурил, выпуская дым кольцами, и, наконец, сказал:

– Знаешь, что полагается за такое?

– Что? – еле выдавил из себя Моня.

– Статья 19 – 325 пункт «б» – разглашение частными лицами сведений, заведомо являющихся государственной тайной. Срок – от трех лет до десяти.

Сказав это, он погасил о лавку недокуренную папиросу, хлопнул Моню по плечу, взял клетку и направился к машине.

За всю свою жизнь Моня Карась так и не научился распознавать, когда эти люди, именующие себя почему-то компетентными органами, шутили, а когда говорили всерьез. Ему казалось, что они существовали в каком-то особом мире, где юмор был тем смешнее, чем больше страху он нагонял на других.

Как бы там ни было, но больше Моня своего попугая не видел. Одни говорили, что клетка с ним какое-то время находилась в кабинете Устина Пырько, который гордился тем, что натаскал Доктора Геббельса отвечать на гитлеровское приветствие так, как учил великий Вождь и Учитель. «Хайль Гитлер!» – кричал майор попугаю, на что получал в ответ: «Наше дело правое, мы победим». Другие утверждали, что попугай был подарен первому секретарю райкома, что он якобы дожил до ХХ съезда КПСС, после которого вернулся к фразе из своего прежнего репертуара и целыми днями твердил: «Сталин капут». Третьи, впрочем, настаивали, что легендарного попугая не было вовсе, что это только один из бобруйских мифов. Однако, если следовать их логике, то можно договориться до того, что не было и тети Баси, и Мони по фамилии Карась, и Устина Пырько, и даже, представьте себе, самого города Бобруйска. А вот это уже, извините, наглая ложь.

Глава третья,

1

Сказать, что к истории своего города бобруйчане относились трепетно, значит не сказать ничего. Человека, который попытался бы найти малейшие нестыковки в стройном рассказе о славном прошлом Бобруйска, сразу бы перестали пускать в приличные дома. А в Бобруйске, как вы понимаете, все дома были приличными, и уровень этого самого приличия определялся не внешним видом, не достатком хозяев, не мерой их воспитанности. Приличным дом считался уже потому, что в нем проживал потомственный бобруйчанин, ведущий свою родословную непосредственно от Адама и Евы. Если бы вам пришла в голову нелепая мысль, что вообще-то люди на Земле произошли от человекообразных обезьян, и вы эту мысль неосторожно произнесли вслух, то, уж будьте уверены, ни один житель славного города не только не подал бы вам после этого руки, но попросту отмахнулся, как от назойливой мухи, прилетевшей с какой-нибудь заштатной помойки. Дело в том, что, согласно канонической версии, все люди произошли от Адама и Евы, но с одной поправкой: вначале от этой парочки произошли исключительно жители Бобруйска, а потом уже остальные гомо сапиенс, расплодившиеся далеко за пределами города. Те, кто изучал историю человечества не по всяким там мифам и легендам, а разбирался в ней исходя из подлинных фактов, должны знать, откуда, как говорят бобруйчане, у этой истории растут ноги – с головы или, извините, из другого места. Впрочем, чтобы не вступать в спор по поводу сравнительной анатомии, жители славного города пришли к выводу, что ноги растут аккурат из легендарного Эдема. А расти они начали с того момента, когда соответствующие органы, неусыпно следящие за Адамом и Евой, донесли до Высшего Начальства информацию о надкушенном яблоке, которое парочка этих бездельников сорвала с ветки запретного Древа. Разгневанное Начальство решило не откладывать наказание в долгий ящик и, дабы впредь подобное не повторялось, тотчас же приступило к написанию уголовного кодекса, первого в подведомственной Ему Вселенной.