Плач - Сэнсом К. Дж.. Страница 64

— Да, действительно. Он унаследовал дело от своего отца и развил его. Но умер в пятьсот седьмом году — это был один из тех годов, когда город поразила лондонская потница.

Я помнил лондонскую потницу. Более заразная и смертоносная, чем даже чума, она могла убить свою жертву за один день. Слава богу, ее вспышек не было уже несколько лет.

А Коулсвин продолжал:

— По словам мастера Холтби, семья разорилась. Но через год миссис Джонсон снова вышла замуж, опять за свечника — молодого человека по имени Питер Коттерстоук.

— Довольно обычно для оставшейся в одиночестве вдовы снова выйти замуж за человека, занимающегося тем же ремеслом. Это разумно.

— Детям, я полагаю, было около двенадцати. Мастер Холтби не помнит никаких их ссор с отчимом. Они взяли его фамилию и с тех пор носили ее. Как бы то ни было, бедняга Коттерстоук тоже умер через год.

— Отчего?

— Утонул. Он был в порту по каким-то делам с грузом, упал в воду, и Бог принял его душу. Но тут, к всеобщему удивлению, миссис Коттерстоук сразу же продала его дело и на вырученную сумму прожила остаток жизни. По сути, она лишила своего сына Эдварда наследства. Через год или около того он начал свою карьеру подмастерьем. Мастер Холтби сказал мне, что между матерью и обоими детьми не осталось и следа любви.

— Но почему?

— Он не знает. Но сказал, что миссис Коттерстоук была сильной и решительной женщиной. Он удивился, что она продала мужнино дело, так как ожидал, что возьмется за него сама, как делают некоторые вдовы. Но нет, она просто жила в этом доме одна — Эдвард вскоре начал работать в ратуше, а Изабель вышла замуж. А ведь вдова, я полагаю, была еще достаточно молода.

Я задумался.

— Значит, всех троих разделила какая-то ссора. И старая миссис Коттерстоук — мы согласились, что формулировкой завещания она, похоже, хотела столкнуть лбами детей, отомстив им из могилы.

— Но за что?

Я покачал головой:

— Эти семейные неурядицы могут начаться с чего-то ничтожного и продолжаться до смерти всех вовлеченных в них сторон.

— Может быть, одна такая неурядица теперь закончится, после сегодняшней инспекции? — неуверенно предположил Коулсвин.

Я приподнял брови. Зная Изабель, я сомневался в этом. И мой коллега согласно кивнул.

— Вы обратили внимание на их слугу? — спросил я. — Которого оставили присматривать за домом.

— У него печальный вид, — ответил Филип. — И странно, как он вмешался, когда Эдвард и Изабель начали кричать, что могут рассказать что-то друг про друга. Он, наверное, и сам мог бы рассказать несколько историй. Но, конечно, мы не можем допрашивать его без позволения наших клиентов.

— Лично мне просто хочется разобраться с этим. Это одна из тайн, которую я не могу разгадать.

Коулсвин поиграл с куском хлеба.

— Кстати, я ничего не сказал жене о том, что сегодня было. Эти дикие обвинения в ереси разволновали бы ее. Слова Изабель Слэннинг про нашего викария, что он в этом году был под следствием, — истинная правда. — Его лицо омрачилось. — Моя жена из Ипсвича. Она имеет родственные связи с Роджером Кларком.

— Мне неизвестно это имя.

— Несколько месяцев назад его сожгли на костре в Суффолке за отрицание мессы. Мой шурин был его сторонником, его тоже допрашивали, но он отступился, сказал, что признает присутствие в мессе тела и крови Христовых. — Коулсвин состроил гримасу, изображавшую улыбку. — Как говорят, лучше отречься, чем испечься.

— Понятно.

— С тех пор я знаю, что в Грейс-Инн с меня не спускают глаз: у епископа Гардинера есть информаторы среди юристов. А Этельреда думает, что за этим домом иногда наблюдают. Но я юрист. Я умею быть осторожным. Я не говорил и не скажу ничего против мессы…

Я помолчал, а потом заметил:

— Преследования, похоже, закончились. В последнее время никого не арестовали.

— Они начались ни с того ни с сего, — ответил мой собеседник, и один его глаз задергался. — И могут начаться снова. Вот почему я уволил двоих слуг: я не был уверен, что им можно доверять. Но нам придется нанять новых. Кое-кто в моем приходе рекомендовал одного человека. И потом, когда люди нашего сословия не держат слуг, это не остается незамеченным. И мы сочли благоразумным дать нашей дочери второе имя Лора, хотя она была крещена как Богобоязненная.

Я покачал головой. Сказать по правде, я не знал, присутствует или нет тело и кровь Христовы на мессе, и это не очень меня волновало. Но приводить обычных людей в состояние такого страха — это явное зло.

А Филип тихо продолжил:

— Когда в конце прошлого года парламент принял акт, отменяющий пожертвования монастырям, наш викарий решил, что ход событий изменился, и сказал несколько… ну, думаю, несколько неосторожных слов. — Он посмотрел на меня своими ясными голубыми глазами. — Его допрашивали, а за его прихожанами стали следить. — Коулсвин тяжело вздохнул. — Можно спросить: кто-нибудь расспрашивал вас обо мне?

— Никто. Не было ничего, кроме тирад Изабель Слэннинг.

Хозяин дома кивнул.

— Простите за вопрос, но моя жена тревожится. Ах… — Его голос вдруг зазвучал весело. — Вот и она! Теперь вы узнаете, какой Этельреда хороший кулинар.

Я видывал ужины и получше. Каплун был немного пережарен, а овощи оказались мягкими, но я, конечно, хвалил искусство миссис Коулсвин. Мы с Филипом пытались говорить непринужденно, но его жена была озабочена: она старалась улыбаться нашим шуткам о жизни в иннах и лишь едва притронулась к еде.

— Вы уже довольно давно сержант юстиции, — заметил мой коллега. — Возможно, скоро станете судьей. Это следующая ступень.

— Думаю, для этого я завел слишком много врагов. И мне всегда не хватало приспособленчества — ни в религии, ни в чем бы то ни было, — возразил я.

— А вы бы хотели стать судьей? По-моему, вы судили бы справедливо.

— Нет. Я бы либо отпускал людей без наказания, либо наказывал бы слишком сурово. А если серьезно, то я не хотел бы тратить время на все эти церемонии и прочий вздор.

— Некоторые отдали бы правую руку, чтобы стать судьей.

Я улыбнулся:

— Что говорится в притчах? «Суета, суета, — говорит Екклезиаст. — Все суета».

— Да, так оно и есть, — тихо проговорила Этельреда.

Начинало смеркаться. Уличный шум стих с приближением вечернего звона, и через открытые ставни я слышал, как скулит потерявшаяся собачонка, бродя туда-сюда по улице.

— Это лучшее лето за несколько лет, — заметил я. — Теплое, но не слишком жаркое.

— И дождя как раз в меру, чтобы не засох урожай, — согласился Коулсвин. — Помните град прошлым летом? И как всех оторвали от работы в поле, когда подумали, что вот-вот вторгнутся французы?

— Еще бы!

— Думаете, этот мир надолго?

— К этому прилагают усилия.

— Мир… — проговорила Этельреда с унылой безнадежностью. — Мир с французами — пожалуй. Но как быть с миром у себя дома? — Она потерла рукой лоб. — Филип говорит, что вам можно доверять, сержант Шардлейк. Посмотрите на наше королевство. В прошлое Рождество король говорил в парламенте о том, что люди называют друг друга папистами и изменщиками, что слово Божье всуе поминается в пивных. Но из-за него самого в последние двенадцать лет в религии нет постоянства. Как бы ни изменялось мнение короля, нам приходится следовать за ним. В один год лорд Кромвель проводил настоящие реформы — на следующий его казнили. В один месяц король отменяет пожертвования монастырям за пустые папистские церемонии — на следующий епископ Гардинер постановляет хватать сакраментариев на каждом углу, включая, как говорят, и окружение королевы. В наши дни небезопасно иметь любые твердые убеждения. Нельзя доверять ни соседям, ни слугам… — Она осеклась. — Простите, вы наш гость…

Ее муж положил ладонь ей на руку.

— Ничего, мадам, — сказал я. — Вы говорите правду.

Хозяйка дома оживилась:

— Я приготовила землянику со сладкими сливками. Давайте я принесу. Женщина должна работать, а не рассуждать.

Когда она вышла, Филип с виноватым видом посмотрел на меня.