Плач - Сэнсом К. Дж.. Страница 7

— Слухи, что Анну Эскью пытали в Тауэре, оказались правдой, — сказал я. — Ее пришлось нести к столбу на стуле.

— Бедняга… — Барак задумчиво погладил бороду. — Не знаю, как просочилась эта информация. Должно быть, в Тауэре служит кто-нибудь из сочувствующих радикалам. Но я лишь слышал от моих друзей, что епископ Гардинер сейчас имеет доступ к уху короля, а это и так все знают. Не думаю, что архиепископ Кранмер присутствовал при сожжении, а?

— Нет. Наверное, он от греха подальше не покидает Кентербери. — Я покачал головой. — Удивительно, что он так долго продержался. Кстати, на сожжении был один молодой юрист с какими-то джентльменами, который не отрывал от меня глаз. Невысокий и худой, с русыми волосами и бородкой. Я гадал, кто это может быть.

— Вероятно, кто-нибудь из ваших оппонентов на следующей сессии — составлял мнение о противной стороне.

— Возможно. — Я потрогал монеты на столе.

— Не думайте постоянно, что кто-то за вами следит, — тихо проговорил Барак.

— Да, грешен. Но что тут удивляться, после всего, что было в последние годы? — вздохнул я. — Кстати, на сожжении я встретил нашего коллегу Коулсвина: его заставили представлять Грейс-Инн. Это достойный человек.

— В отличие от его клиента. Или вашей клиентки. Поделом этому долговязому Николасу, придется ему сегодня посидеть со старой каргой Слэннинг!

Я улыбнулся:

— Да, я тоже об этом подумал. Что ж, пойду посмотрю, не нашел ли он документ.

Джек встал.

— Я пну его в задницу, если не нашел, джентльмен он или нет…

С этими словами Барак оставил меня щупать монеты. Посмотрев на записку, я не удержался от мысли: «Что еще задумал теперь Билкнап?»

Миссис Изабель Слэннинг пунктуально прибыла ровно в три. Николас, уже в более скромном камзоле из тонкой черной шерсти, сидел рядом со мной с пером и бумагой. К счастью для него, он нашел пропавший документ, пока я разговаривал с Бараком.

Скелли с некоторой опаской пригласил миссис Слэннинг войти. Это была высокая худая вдова на шестом десятке, хотя морщины на ее лице, тонкие поджатые губы и постоянная нахмуренность старили ее еще больше. Я раньше видел ее брата Эдварда Коттерстоука на слушаньях в суде на прошлой сессии, и меня удивило, как он похож на нее комплекцией и лицом, разве что у него была маленькая седая бородка. На Изабель было фиолетовое платье из тонкой шерсти с модным стоячим воротником, прикрывающим ее тощую шею, и бесцветный капор, расшитый мелким жемчугом. Она была состоятельной женщиной: ее последний муж был успешным галантерейщиком, и, как многие вдовы богатых торговцев, она приобрела властную внешность, которую можно было бы счесть нелепой для женщины низкого сословия. Слэннинг холодно поздоровалась со мной, а на Николаса и вовсе не обратила внимания.

И, как всегда, сразу перешла к делу.

— Ну, мастер Шардлейк, что у нас нового? Я полагаю, что этот негодяй Эдвард снова пытается затянуть дело? — Ее большие карие глаза смотрели с осуждением.

— Нет, мадам, дело включено в список для рассмотрения Королевской коллегией в сентябре.

Я предложил ей сесть, снова задавшись вопросом, почему они с братом так ненавидят друг друга. Их отцом был купец, преуспевающий хлеботорговец, который умер совсем молодым. Их мать снова вышла замуж, а его дело перешло к их отчиму, но через год тот тоже умер, после чего миссис Коттерстоук продала все предприятие и жила оставшуюся жизнь на вырученные деньги — весьма существенные. Больше замуж она не выходила и умерла в прошлом году в возрасте восьмидесяти лет после апоплексического удара. Священник засвидетельствовал ее завещание на смертном одре. По большей части все в нем было ясно: деньги делились поровну между двумя ее детьми, большой дом близ Чандлерс-холла, в котором она жила, надлежало продать, а вырученные деньги опять же делились поровну. Эдвард, как и Изабель, обладал средним достатком — он служил старшим клерком в ратуше — и для обоих состояние матери явилось существенным обогащением. Трудность возникла в распоряжении домашним имуществом. Вся мебель должна была достаться Эдварду, однако все гобелены, ковры и картины «всякого рода внутри дома, любой природы, где бы и как бы они ни были закреплены» доставались Изабель. Это была необычная формулировка, но я получил показания священника, который записывал завещание, и он определенно заявил, что престарелая леди, которая до самой смерти оставалась в здравом уме, настаивала именно на таких словах.

Эта формулировка и довела нас до нынешнего положения дел. Первый муж старой миссис Коттерстоук, отец обоих детей, интересовался живописью, и их дом был полон произведениями искусства: так, имелось много гобеленов, несколько портретов, и, самое главное, в столовой, прямо по штукатурке, была расписана целая стена. Я посетил этот дом, ныне пустующий, если не считать старого слуги, оставленного в качестве сторожа, и осмотрел роспись. Я умею ценить живопись — в молодые годы сам рисовал и писал красками, — и эта фреска была особенно изысканной. Написанная примерно пятьдесят лет назад, в правление старого короля, она изображала семейную сцену: молодая миссис Коттерстоук и ее муж в наряде, соответствующем его сословию, и высокой шляпе тех времен сидят вместе с Эдвардом и Изабель, маленькими детьми, в этой самой комнате. Лица сидящих, как и летние цветы на столе и лондонские улицы за окнами, были тонко прорисованы: старая хозяйка следила, чтобы роспись регулярно освежалась и краски не теряли своей яркости, так как эта картина тоже стала бы имуществом при продаже дома. Поскольку фреска была написана прямо на стене, по закону она являлась соединенной с недвижимостью, но особая формулировка в завещании старой леди позволяла Изабель заявить, что роспись по праву принадлежит ей и должна быть удалена из дома, если понадобится, вместе со стеной — которая хотя и не была несущей, но не могла быть снесена без повреждения фрески. Эдвард отказался отдать картину, настаивая, что она является частью недвижимости и должна остаться в доме. Споры о наследовании недвижимости — каковой являлся дом — разбирались Королевской судебной коллегией, но споры о движимом имуществе — а Изабель настаивала, что картина является движимостью — все еще оставались под юрисдикцией Церкви и рассматривались Епископским судом. Таким образом, мы с беднягой Коулсвином, прежде чем рассматривать завещание по существу, погрязли в спорах о том, к юрисдикции какого суда относится это дело. В последние месяцы Епископский суд постановил, что роспись является движимым имуществом. Изабель вынудила меня обратиться в Королевскую коллегию, которая, всегда стремясь заявить свое верховенство над церковными судами, постановила, что вопрос входит в ее юрисдикцию, и назначила отдельное слушанье на осень. В общем, дело перебрасывали туда-сюда, как теннисный мяч, с привязанным к нему имуществом.

— Мой брат попытается снова затянуть дело, вот увидите, — сказала моя клиентка своим обычным самоуверенным тоном. — Он пытается взять меня измором, но ничего у него не выйдет. С этим его адвокатом. Это хитрый и коварный тип. — Она возмущенно возвысила голос, как это всегда случалось после пары произнесенных фраз.

— Мастер Коулсвин вел себя в этом деле откровенно, — решительно ответил я. — Да, он пытался отложить слушанья, но адвокаты ответчика всегда так делают. Он должен следовать инструкциям своего клиента, так же как я — вашим.

Николас, сидящий рядом со мною, записывал каждое наше слово, и его длинные тонкие пальцы быстро двигались по бумаге. По крайней мере, он получил хорошее образование и писал хорошим секретарским почерком.

Миссис Слэннинг возмутилась:

— Этот Коулсвин — протестантский еретик, как и мой брат! Они оба ходят в церковь Святого Иуды, где сняты образа, а священник отправляет службу за пустым столом. — Это была еще одна кость раздора между сестрой и братом: Изабель оставалась твердой традиционалисткой, в то время как Эдвард был реформатором. — Этого священника следует сжечь, — продолжила она, — как ту Эскью и ее сторонников.