Великая война - Гаталица Александар. Страница 70

Трусам проще, они хотя бы не рассчитывают, что их будут помнить. Это история величайшего труса Великой войны. Имя Марко Цмрк немного рифмовалось со смертью. Было бы сложно описать молодого человека, который сейчас, в конце 1916 года, носит на голове венгерский шлем и отсчитывает последние часы жизни. В первые годы XX века он занимался всем понемногу, так же как всего понемногу было и во времени, в котором он жил. У него был очень сильный отец, ожидавший, что сын будет настоящим хорватским домобраном. А в голове у него гудел улей, требовавший, чтобы он стал революционером. В его душе жил страх, а готовность спасаться бегством поселилась в плоскостопии. Уязвимые пятки и мечтательная голова соединялись хрупкими костями, резиновыми мышцами и тонкими сухожилиями.

Однако вряд ли бы рахитичный Марко Цмрк, напоминающий плохо сохранившийся скелет из какого-нибудь анатомического кабинета, отличался чем-то необычным, если бы еще в юности не разделился на две половины: безумно смелая половинка рулевого приманивала труса. Это была шизофрения, довольно запущенная, но ее не лечили из-за того, что болен был весь этот век. Поэтому она и достигла трагически исторических масштабов. Все началось в 1897 году, когда Марко сжег венгерский флаг. Он и сам на знал, почему сделал это. Венгрию он ненавидел, но никогда не сделал бы ничего подобного, если бы не услышал команду: «Сожги знамя!» Голос был его, страх тоже принадлежал ему. Смертельно испуганный и в то же время полный решимости, он снял зелено-бело-красное знамя и сжег его, за что и был приговорен к шестимесячному аресту строгого режима в Лепоглаве.

Позже он клялся, что пытался помешать себе, но это ему не удалось, в то время как его влиятельный отец, дважды кандидат на должность хорватского вице-бана, решил лечить болезнь сына единственным возможным способом: он вытащил его из Лепоглавы и отдал в венгерское военное училище. Годы, проведенные в Венгерской гонведской школе в городе Печ и Венгерской военной академии «Людовицеум» в Будапеште, на первый взгляд кажутся не интересными для этой истории, но атмосфера венгерских военных училищ оставила неизгладимый след и повлияла на первые политические и литературные взгляды этой двойственной личности. В это время в нем бодрствовали и рулевой, и трус. Марко старался избавиться или от одной, или от другой половины: это можно увидеть по тому, что в гонведской школе его попеременно то наказывали, то хвалили, но в эти годы, вплоть до 1912-го, до кораблекрушения дело не доходило. А потом молодой венгерский кадет получил отпуск и — отправился в Сербию.

Марко Цмрк позднее запишет: «Эту поездку в Белград, куда я отправился без удостоверения личности, не достигнув совершеннолетия и не соблюдая тысячи бюрократических формальностей, я предпринял для того, чтобы предложить свои услуги Сербии. Но какие услуги, боже мой… Я, недоучившийся венгерский кадет, сын двукратного кандидата на должность хорватского вице-бана, к тому же с неудачной наследственностью и проблематичным будущим…» Ничего не поделаешь, половинка рулевого снова победила труса. Несчастная трусливая половинка Марко Цмрка просила другую, исполинскую половинку Марко Цмрка, оставить ее в покое, но безуспешно. Пребывание в повстанческой Сербии закончилось крахом, потому что его всюду встречали с подозрением. За ним наблюдали. За ним следили. Он был арестован. Его допрашивали. Депортировали назад в Венгрию. После возвращения в «Людовицеум» и самостоятельно предоставленного Цмрком отчета о совершенном путешествии (без каких-бы то ни было колебаний, но и без раскаяния) было проведено внутреннее расследование. Его результатом стали строгий шестидневный арест и множество других наказаний. Вероятно, именно это путешествие оказало решающее влияние на то, что руководство академии предоставило кадету Цмрку отпуск по службе в марте 1913 года.

В это время состоялась и вторая встреча Цмрка с Сербией. Дело в том, что героическая половинка требовала, чтобы кадет Цмрк через Салоники отправился в только что освобожденный Скопле, где он во второй раз предложил свои услуги сербской армии. Но его и в этот раз обвинили в шпионаже и под стражей отправили в Белград. Три дня трусливая половина требовала не выпускать его из турецкой тюрьмы в Топчидере и оставить в Сербии, он три дня по-собачьи лизал нож, но его отправили на барже в Земун, а затем, на основании протокола о задержании, передали австро-венгерской пограничной страже как дезертира.

Так, в результате приобретенного им жесткого двойного жизненного опыта, была наконец разрушена его юношеская вера в идеализированную им самим Сербию, «Пьемонт освобождения и объединения», и Марко Цмрк возвращается в Загреб. Он одинок. Семьи у него больше нет. Отец публично отрекся от него в газете. С ним никто не хочет водить знакомство. Столкнувшись с потерей идеалов, он к тому же испытывает и голод. Это могло бы стать концом истории, если бы время, в котором он жил, не состояло из двух половинок: храброй и трусливой. Марко не смог надеть на голову шайкачу и стать рядовым Моравской дивизии, но ему все-таки придется отправиться на войну — такому, каков он есть.

Для Марко Цмрка Великая война началась тогда, когда он увидел, как сотни стаканов в кафе на Тушканце разбиваются о стены. Он упал в объятия обезумевшей толпы и вместе с ней весь этот вечер страстно ненавидел Сербию. Представьте себе — он! Возвращаясь домой, он разбил витрины двух сербских, как ему показалось, магазинчиков. На следующий день он горько раскаивался и зарекался, что станет неслышным, как вор, будет наступать только на свои собственные следы, только бы в 1914 году оставить за собой как можно меньше следов, которые могли бы выдать его и отдать во власть сиренам войны. Но Цмрк ошибся, недаром его имя рифмовалось со смертью.

В начале войны бывший гонвед не был сразу же мобилизован, да и половину 1915 года он провел в штатской одежде. Только в июле его призвали в Резервную офицерскую школу в Загребе, а 1 августа он был переведен в Домобранский полк, где — в соответствии с военным образованием — получил одно из низших офицерских званий и задачу обучать новобранцев, которые готовились к «последнему испытанию в борьбе с врагом». Он, бывший пироман, узник Лепоглавы, «сербский шпион» и постоялец гауптвахты. Но трусливая военная половина была довольна тем, что Марко не видел ни газа, ни штыков, ни пуль, и, таким образом, одержала кратковременную победу над храброй. Спала ли эта другая сила в теле и уме Марко Цмрка? Ни в коем случае, ей просто нужно было немного подождать. До конца 1916 года трус Цмрк спасался от отправки на поле боя диагнозом «туберкулез». Настоящим или придуманным, в данном случае это не слишком важно. Он лежал в госпитале в Ловране, и, как только врачи заметили, что лихорадка немного ослабла, его отправили на Восточный фронт, в Галицию. Был самый разгар Брусиловского прорыва, и Двуединой монархии нужна была каждая пара рук, даже если это и руки Цмрка.

Он едет в перегруженном воинском эшелоне. Солдаты вокруг него стоят, курят, поочередно сидят друг у друга на коленях, задевают и сталкиваются один с другим и извиняются, как буржуазные молокососы. В купе Цмрк начинает чувствовать себя как-то странно. Его мрачная половина поднимается из горького осадка души, и Марко понемногу переходит в фазу героизма. Все, о чем он думал и что ощущал, слушая другого себя, — пришло время прославиться. Он выходит из поезда, или, скорее, новобранцы чуть ли не выносят его на руках, ведь именно их он готовил к «последнему испытанию в борьбе с врагом». Он не узнает себя. У него есть свой «класс», молодые ученики, которые смотрят на него, как на бога. Рассказать ли им о своих поездках в Сербию? Нет, нельзя. Он делает вид, что он вожак. Убеждает в этом самого себя. Ждет не дождется начала боев, но надоедливые дожди в Галиции продлевают его жизнь на двадцать ненужных дней. В это время он безуспешно пытается утихомирить свою героическую половину.

Просит. Скулит. Мучается. Заклинает.

Никто этого не замечает. Во время сильных морозов на Рождество 1916 года назначена атака. Первым выскакивает из окопа «классный руководитель» Цмрк. Он кричит, словно не знает, что ему нужно делать. Какие-то черные птицы устремляются к нему, будто собираясь сесть на голову. Он пересекает метров десять ничейной земли, размахивая руками, как чучело. Потом внезапно останавливается, сраженный единственной, прекратившей все пулей, скрещивает ноги, словно балерина, и склоняется в глубоком поклоне, из которого уже не поднимается. Умирает сидя, а не лежа, как многие. Последнее, что он видит, это те самые вороны. Они летают большими кругами над обледеневшей галицийской землей и каркают, будто отпевая одинокого героя.