Чужая женщина - Соболева Ульяна "ramzena". Страница 2

– Я все понимаю, мужик. Член не всегда можно удержать в штанах. Но, блядь… чужую женщину трахать – это как за кем-то объедки дожирать и кости обгладывать. Не по-мужски это. По-мудачьи. По-гнидовски. Давай, вали отсюда, пока я тебе яйца не отстрелил.

– Олеженька-а-а, прости. – тогда она еще прощения просила. Я следом за ублюдком уходил из дома, а жена за мной бежала. Видать, растерялась. Даже на шею пыталась вешаться.

– Пошла вон, шалава. – оттолкнул в сторону и выскочил на лестничную клетку. Ирина ушла сама и детей забрала уже на следующий день после нашего разговора утром. Потом она скажет, что я ее избил и выгнал. Потом. На суде. Чтобы окончательно меня добить и детьми наказать. Трусливая и жалкая, общеизвестная предсказуемая бабская война. Дети – как амбразура и ядерное оружие одновременно. А тогда еще оставались остатки совести. Какие-то жалкие крохи, которые ее мама окончательно вывела, как грязные пятна с белья. Через несколько дней жена начала активно делить имущество и требовать алименты.

Наверное, я бы ее понял, если бы она пришла и сказала, что это конец и что опостылел ей со своей гребаной работой, ночными дежурствами, неожиданными выездами и огромными психологическими проблемами после того случая со взрывом в метро. Пришла б и честно сказала, что любит другого, мол, так и так, давай разведемся по-человечески. Да, я бы понял. Всегда старался людей понять – работа такая. Но она по-сучьи, по-блядски мне врала. Раздвигала ноги перед обоими мужиками и лгала изо дня в день. Готовила любимые гребаные пирожки с капустой, стирала мои вещи, звонила на работу спросить, как я там, а на самом деле узнать, скоро ли вернусь домой, чтобы успеть потрахаться с гондоном своим желторотым. Волчонок – так она его называла, мать ее, пока он ее драл на супружеском ложе.

«Давай, Волчонок, глубже… дааа»

С-с-сука! Как вспомню, и тянет блевать. Я и блевал тогда. Нажрался водки до чертей наяву и выблевывал свои кишки и свою идиотскую наивность в унитаз в доме у Геры. Потом, уже утром, домой пьяный пришел и заставил ее, тварь паршивую, говорить. Смотреть в глаза и говорить. Как? Когда? Почему? А потом истерически хохотать над собственным идиотизмом и ничтожеством, когда она испуганно бормотала о том, что влюбилась и что больше так не может, и что нам надо развестись, что со мной невыносимо, и мои депрессии с запоями ей надоели, что я женщину в ней никогда не видел. Я свое отражение иногда в зеркале неделями не видел, не то что её. Да и что об этом думать – поступила, как поступила, сам себя не жалел, я просто понять не мог, как нож из-под лопатки достать и не сдохнуть. Только рука не дотягивалась. Смотрел на нежное и миловидное лицо женщины, прожившей со мной больше десяти лет, и не мог понять, когда оно стало чужим? В какой момент меня стали ненавидеть в этом доме и не ждать после работы, где я рисковал жизнью, а принимать в это время своего любовника, спихнув детей к матери. Что и в какой момент я недопонял в этой жизни? В каком месте был таким наивным лохом?

Ира кричала, что давно уйти хотела, но жалела меня, убогого, и, пока я наливал себе водки в стакан, сдерживаясь чтобы не ударить ее головой о стену, она собирала вещи. В комнате тихо плакала пятилетняя Таша, а двенадцатилетний Сашка ушел ночевать к другу еще вечером, мамаша отпустила. Меня продолжало знобить: при дочке, тварь. Даже не постеснялась. Ташу я так и не смог успокоить, а она руки ко мне тянула, когда Ирина к двери шла с сумками. И меня застопорило. С места сдвинуться не мог. Мне вдруг показалось, что от меня с мясом вот прямо сейчас отодрали кусок души. Сначала обгадили все внутри, дерьмом измазали, а потом на куски порвали и куски эти с собой унесли, чтоб я вечно кровью истекал.

После того, как съехала к матери вместе с детьми, я каждый день по двести раз тело мочалкой тер и боролся с тошнотой, вспоминая, как молокосос на нашей кровати мою жену имел. Спать я там больше не стал, на диване обычно, в гостиной дремал после ее ухода. Смотрел на бывшую, когда к детям приходил, и понять не мог, как прожил с этим человеком тринадцать лет. А ведь любил. Наверное. Я вообще редко употреблял это слово – «любовь». Считал его слишком потасканным и пафосным. Мы расписались, когда я с армии пришел. Она меня ждала. Не потому что просил ждать, а потому что была влюблена еще с седьмого класса, а мне это льстило и нравилось, ведь Ира была самая красивая девочка в школе. Предложения не делал – она забеременела, и я честно женился. Никто не удивился этой свадьбе. «Ирка и Гром со школы вместе». «Красивая пара» – говорили про нас. И все было хорошо до тех пор, как… до те пор, как я впервые не встретил смерть лицом к лицу. Встретил и увидел, как она утаскивает с собой тех, кого должен был спасти и не смог. Здесь наш брак и дал трещину. Я – в запой, а она – под другого мужика. Вот и вся любовь. В жизни все не красиво и не логично случается. Оказывается, жить с психом, орущим по ночам от бесконечных кошмаров, никто не хочет, как и терпеть его маленькую ментовскую зарплату.

«Олеженька, я так тебя люблю. Так люблю. Никогда не брошу. Я ведь дождалась тебя. Неужели ты меня оставишь? Никто тебя не будет любить так, как я. У нас ребеночек скоро появится, и мама на свадьбу нам денег даст».

Как вспомню голос ее приторный, так и раздражение накатывает. Мягко стелила, по-медовому, и врала, тварь. Кроме Сашки и Наташки, нет смысла в завтрашнем дне. Ради них я по утрам просыпался. Заставлял себя умыться, погладить рубашку, побриться раз в три-четыре дня и идти на работу, на которой тоже царствовала та самая бессмыслица, как и во всей моей жизни.

Ирина говорила о том, что меня не бывало дома сутками, а я думал о том, чтоб денег домой принести больше. Хотел в звании чтоб повысили, чтоб льготы всякие, чтоб ее на море свозить. Вот так банально. «Да лошара ты последний, майор Громов. Ее е***рь в Италию повез, а ты – Сочи. Кому нужен, на хер, твой Сочи, на который ты год впахивал и бабки честно откладывал в конвертик? Кому нужны твои депрессняки и проблемы с психикой? Особенно если рядом мажор с увесистой пачкой денег, и он колечко подогнал с брюликом и шмотки новые».

Они, оказывается, познакомились на дне рождении его отца, куда пригласили всех сотрудников, в том числе и меня с женой. Потом случайно в городе встретились, и как-то все произошло. Мило, блядь, и романтично трахнулись у него в машине.

«– Мне надоело с тобой в кровати одно и то же каждый раз… надоела вечная гонка за деньгами. Надоели драные колготки. Все опостылело. Ты даже не замечаешь, что у меня причёска новая!

– И поэтому ты решила потрахаться с другим мужиком?

– Да! Решила! Тебя сутками дома нет! А я молодая, я жить хочу! И трахаться хочу где-то, кроме постели!

– Так сказала бы, я б тебя в прихожей отодрал или на лестничной площадке.

– А ты бы лучше сам додумался.

– Где он еще тебя трахал?

– Везде, где не трахал ты!»

Когда она это сказала, я не удержался и дал ей пощечину – избил, так сказать. Ирина именно это и говорила в суде об этой пощечине.

Конечно, в плане бурного секса все было сложно последние годы, особенно если по ночам работал. Когда от усталости не то что член не стоит, но даже пальцем пошевелить не можешь, так как засыпаешь сам, стоя, как лошадь. Но спустя тринадцать лет брака мне казалось, что все у нас зашибись в постели, видать, не так трахал и не там. А может, и правда не смотрел на нее, как раньше. Не знал, как смотреть нужно… не умел пока еще, и лучше бы так и оставалось. Права она, наверное. Могла бы, конечно, поговорить… могла бы попытаться. Я даже не знал, что у нас, оказывается, были проблемы с сексом. Проверил в тот же вечер, насколько они серьезные с продавщицей из супермаркета – вроде все нормально: та стонала и кончала, как заведенная, еще и в глаза заглядывала, застегивая блузку на подвисшей большой мясистой груди и спрашивая, когда ждать повторения. Повторение последовало на следующий день. Я после развода как с цепи сорвался – все, что движется, отымел. Даже не знал, что бабы на меня так реагируют. Потому что не смотрел на других, ведь раньше меня своя устраивала.