Незаконнорожденная - Уэбб Кэтрин. Страница 5

На Ричарде был его лучший синий сюртук и ослепительно-белый шейный платок. Волосы зачесаны назад, щеки и подбородок чисто выбриты. Ричард был поразительно хорош собой. Его взгляд казался ясным и встревоженным, когда он смотрел, как невеста идет ему навстречу. Потом он встал рядом – так близко, что их локти соприкасались, когда священник благословлял их. В этом прикосновении предугадывалось обещание того, что скоро между ними не окажется ничего, даже одежды. Рейчел почувствовала беспокойство при этой мысли. Сквозь окна церкви лился теплый солнечный свет. Рейчел ощутила запах мыла, которым Ричард этим утром намыливал щеки, когда брился, и легкий аромат камфоры [7], исходящий от его сюртука, а также терпкий запах свежего мужского пота. Пока священник говорил, она, скосив глаза, посмотрела в сторону и увидела, что Ричард не отрываясь глядит на распятие, висевшее над алтарем. Небольшие желваки на нижней челюсти двигались, но, когда он услышал, что ему предлагается произнести брачный обет, он повернулся к ней и не смог удержаться от улыбки. Когда же настал черед Рейчел, то, несмотря на старания, она заговорила так тихо и сдавленно, что священнику пришлось напрягать слух, чтобы расслышать клятву верности будущему супругу. Когда с этим было покончено, Ричард поднес ее руку к губам и, закрыв глаза, склонился перед ней.

– Миссис Уикс, вы сделали меня счастливейшим из людей, – прошептал он, а затем довольно засмеялся, как будто не мог больше сдерживаться.

Прядь рыжих волос упорно лезла в глаза и раздражала Пташку. Руки были липкими от лукового сока, поэтому отвести волосы в сторону девушка не могла. После того как она переставала готовить, от нее и так долго пахло стряпней. Несмотря на кусок черствого хлеба, насаженного на кончик ножа, прежде чем резать лук, – предосторожность, которой некогда научила Бриджит, – глаза ужасно слезились, а когда подошла Доркас, засвербело еще и в носу, да так сильно, что от злости пришлось стиснуть зубы. Доркас несколько раз разгладила фартук ладонями и улыбнулась. Она осталась маячить поблизости, так что Пташка могла видеть ее краешком глаза: Доркас напоминала муху, высматривающую место, на которое можно было бы сесть. Пташка глубоко вздохнула, положила нож и подняла брови. Улыбка Доркас уступила место сердитому взгляду, и у Пташки промелькнуло в голове: «Как низко пала эта девица, что вынуждена заискивать перед какой-то стряпухой».

Солнце только зашло, и ламп еще не зажигали, так что от огня в очаге на стены ложились тени, которые, словно черти, скакали вверх-вниз.

– Так ты сделаешь это сегодня, Пташка? Ты ведь помнишь, как он чудил вчера? – вырвалось наконец у Доркас.

Костлявая горничная с лошадиными зубами и узкими, лишенными ресниц глазками. От Доркас сильно пахло потом, и Пташка не могла сказать наверное: от недовольства или от жара, шедшего от кухонного очага.

– Разве так говорят о хозяине? – Пташка была слишком сердита, чтобы так просто сдаться. «Пускай эта Доркас меня попросит как следует», – подумала она.

– Не строй из себя важную особу, Пташка. Ты знаешь, о чем я говорю, – сказала Доркас.

Пташка пристально на нее поглядела, увидела в глазах девушки неподдельный страх и решила подождать еще.

– Зато я не знаю, с чего ты взяла, будто я должна выполнять твою работу, Доркас Уинтроп. Я что-то не замечаю, чтобы ты приходила на кухню и вместо меня резала для супа эти бесконечные луковицы.

Ноздри Доркас затрепетали от негодования.

– Я старшая служанка. Я не выполняю кухонной работы.

– Ты только служанка. Так что оставь меня в покое, а лучше всего займись своим делом. – И Пташка снова принялась резать лук, ощущая спиной бессильную ярость горничной.

Кухня в доме в Лэнсдаунском Полумесяце [8] имела сводчатый потолок и расположенные под самым потолком окна, потому что частично она находилась ниже уровня земли. Окна выходили в узкий, темный двор, и через них проникало совсем мало света. Помещение являлось практически частью фундамента, и от того, что в нем происходило, во многом зависела жизнь на всех остальных этажах здания. Пташке оно порой напоминало звериную клетку, в которой, щурясь на дневной свет, день за днем двигалась вереница потных слуг с подносами в руках и с грязью под ногтями. Сол Брэдбери, повариха, кашлянула, когда Доркас наконец нерешительно пошла вверх по лестнице.

– Ты что, совсем ничего не понимаешь, Пташка? Все равно дело кончится тем, что ты отправишься наверх. Тебе ли этого не знать.

– Пусть так, да только она вцепилась в меня, как вошь, эта Доркас. И как-то не хочется облегчать ей жизнь, – ответила Пташка.

Хозяин дома, мистер Джонатан Аллейн, в последние дни был действительно мрачнее обычного, что доставляло Пташке чувство немалого удовлетворения. Как-никак, это было делом ее рук. Хозяином управляли его капризы, сны и головные боли. Беспорядок в его темных, загроможденных комнатах отражал сумятицу, царившую у него в голове. Пташка знала много способов вывести его из себя. Так, в начале недели она выведала у старого солдата, выпивавшего в «Голове мавра», точный ритм марша, который используют французские барабанщики, и принялась отбивать его на каменной плите камина, когда ее чистила, – якобы выколачивая золу из совка и щетки. Когда она закончила, Джонатан Аллейн сидел с плотно закрытыми глазами и с побелевшими ноздрями, а его тело было так сильно напряжено, что все тряслось. «Не больше того, что ты заслуживаешь», – думала Пташка, довольная результатом и тем, что до конца недели он пребывал в подобном состоянии. Вчера Доркас вышла от Аллейна вся бледная и с выпученными глазами, после того как отважилась пойти убираться в его комнатах. Пташка даже улыбнулась, вспоминая эту картину. Девушка походила на выпотрошенного кролика. Проказница заправила выбившуюся прядь поглубже под шапочку и вновь принялась за лук. Сол взбивала жидкое тесто для сливового пирога и мурлыкала себе под нос непристойную песенку.

Через несколько минут Доркас вернулась. Слезы текли по ее измазанным сажей щекам и оставляли грязные подтеки.

– Он сошел с ума! На этот раз он совершенно сошел с ума! – крикнула она резким отрывистым голосом. Пташка не могла удержаться от того, чтобы не хихикнуть. – Не смей надо мной смеяться, Пташка! Ни одному приличному человеку не следует появляться в тех комнатах! Это хуже того, что мог бы изобрести черт! Да в него самого дьявол вселился… Думаю, у него и душа черная как смола! Да, черная как смола! – шумно возмущалась Доркас.

– И что теперь? – подала голос миссис Хаттон, домоправительница, маленькая бойкая женщина с седыми волосами и измученным заботами лицом. Все три женщины на кухне выпрямились и прикусили языки. – Ну что на сей раз? Пусть одна из вас скажет.

– Опять мистер Аллейн, мэм. Он… он… Я пошла в спальню приготовить ее ко сну, а он… – Доркас опять расплакалась, так что ее рот растянулся, образовав большой полумесяц с опущенными уголками.

– Да хранят нас святые угодники. Послушай, Доркас! Я уверена, он не хотел сделать тебе ничего дурного.

Домоправительница достала носовой платок и вручила его служанке.

– А я уверена, что хотел, мэм! Думаю, на этот раз он окончательно сошел с ума. Он вырвал из моих рук помойное ведро и бросил его в меня! Если бы я не присела, оно выбило бы мне зубы…

– Тебе, наверное, это пошло бы, – пробормотала Пташка.

Доркас метнула в нее взгляд, полный ненависти.

– Пташка, никто не просил тебя открывать рот, – проговорила миссис Хаттон сердито.

Доркас продолжала хныкать:

– И… он обзывал меня такими словами! Я не должна выслушивать ничего подобного. Я ничем этого не заслужила!

– Довольно. Давай-ка успокойся. Тебе есть чем заняться, и…

– Нет! Я не пойду снова наверх! Во всяком случае сегодня. Да и завтра тоже. Те номера, которые он выкидывает, противоестественны! Он сам противен человеческому естеству, и нельзя требовать ни от одного порядочного человека, чтобы… чтобы… тот согласился его видеть и тем более ему прислуживать. И я не стану этого делать, даже если это означает, что я уволена! – С этими словами Доркас стрелой вылетела из кухни.