Шепчущие - Коннолли Джон. Страница 13

Вместо того чтобы разнести телефон вдребезги, он отложил биту и подсоединил аппарат к сети. Поднес трубку к уху, старательно избегая контакта из страха, что голоса могут каким-то образом попасть из телефона ему в голову, поселиться там и сводить с ума дальше. Он прислушался, чувствуя, как трясутся губы и текут слезы, и набрал номер. Телефон на другом конце прозвонил четыре раза, а потом включился автоответчик. Всегда автоответчик. Он попытался успокоиться, затем сказал в трубку:

– Что-то случилось. Вам надо приехать сюда и все забрать. Скажите всем, что я выхожу из игры. Просто заплатите то, что мне причитается, а остальное можете оставить себе.

Он положил трубку, надел пальто, теннисные туфли и взял фонарик. Поколебавшись немного, сунул руку под кровать и нашел зеленую универсальную военную кобуру М 12. Вытащил «браунинг», опустил его в карман пальто, прихватил бейсбольную биту для пущего спокойствия и вышел из трейлера.

Ночь выдалась безлунная, черное небо затянули тучи, отчего мир казался мрачным. Луч фонарика серпом прорезал тьму; пройдя мимо заколоченных комнат, он добрался до четырнадцатого номера. Снова вспомнился отец; он увидел себя мальчиком, который стоит со стариком перед этой самой комнатой и спрашивает, почему нет номера 13, почему после 12-го идет 14-й. Отец тогда объяснил ему, что люди суеверны. Люди не хотят жить в комнате с номером тринадцать или на тринадцатом этаже больших городских отелей, поэтому пришлось внести изменения, чтобы они не беспокоились. Так тринадцатый номер стал четырнадцатым, и в результате все спят чуть лучше, даже если на самом деле четырнадцатый – это все равно тринадцатый, как бы ты ни пытался упрятать сей факт. В больших городских отелях тринадцатый этаж остался, и в маленьких мотелях – как у них – все так же есть комната тринадцать. И вообще, есть люди, которые не желают жить в номере четырнадцать по той же самой причине, но в общем большинство постояльцев просто ничего не замечают.

Сейчас он стоял один перед номером четырнадцать. Изнутри не доносилось ни звука, но он чувствовал их. Они ждали, чтобы он начал действовать, ждали, чтобы он сделал то, чего они хотели от него, чего требовали по радио, по телевизору и в ночных звонках по телефону, который не должен работать, но работает. Они ждали и хотели, чтобы он выпустил их.

Болты на двери были на месте, замки не повреждены, но когда он проверил шурупы, которыми прикрутил дверь к коробке, то обнаружил, что три из них разболтались, а один совсем выпал.

– Нет, – пробормотал он. – Это невозможно. – Он поднял шуруп с пола и осмотрел шляпку. Целая и невредимая. Ну, допустим, кто-то приходил, когда его не было в трейлере, и дрелью выкрутил шуруп, но почему только один и почему оставил остальные, не доведя дело до конца? Бессмыслица.

Если только…

Если только они не сделали это изнутри. Но как?

Надо открыть, подумал он. Надо открыть и проверить. Но он не хотел открывать. Боялся того, что может увидеть, и того, что может сделать вопреки себе. Он знал, что если еще может совершить какое-то доброе дело в своей жизни, то это не обращать внимания на эти голоса. Он почти слышал их, зовущих его, издевающихся над ним…

Он сходил к себе в трейлер, нашел большой ящик с инструментами и вернулся к номеру четырнадцать. Когда он вставлял сверло в дрель, его внимание привлек звук – металл по дереву. Он положил дрель и направил фонарик на дверь.

Один из оставшихся шурупов поворачивался, выкручиваясь из дерева. Прямо у него на глазах он вышел на всю длину и упал на землю.

Значит, шурупов уже недостаточно. Он отложил дрель и взял пневмомолоток. Тяжело дыша, приблизился к двери, приставил дуло пистолета к дереву и нажал на спусковой крючок. Его слегка тряхнуло отдачей, но когда он отступил назад, то увидел, что гвоздь, все шесть дюймов, по самую шляпку ушел в дерево. Он продолжил работу, пока не всадил в дверь двадцать гвоздей. Чтобы вытащить их, придется повозиться… На душе стало немного спокойнее.

Он сел на влажную землю. Шурупы больше не двигались, и голосов не было слышно.

– Ага, – прошептал он. – Не нравится, да? Скоро вы станете проблемой кого-нибудь другого, а с меня довольно. Я заберу свои денежки и уберусь отсюда. И так уж подзадержался. Заползу на время в какую-нибудь теплую норку.

Он посмотрел на ящик с инструментами. Слишком тяжелый, чтобы тащить его назад в трейлер, и, бог знает, может, скоро снова понадобится. Номер пятнадцать был закрыт только куском фанеры. С помощью отвертки он выкрутил два шурупа, которыми она крепилась, и занес ящик в темную комнату. Слева проступили очертания старого шкафа и голый каркас кровати с проржавевшими пружинами и сломанными столбиками, похожий на скелет какого-то доисторического существа.

Он повернулся и посмотрел на стену, отделявшую эту комнату от номера четырнадцать. Краска облупилась и местами вздулась. Он приложил ладонь к одному пузырю и почувствовал, как тот подался, но не ощутил сырости, как ожидал. Пузырь был теплым, как если бы с другой стороны стены горел огонь. Он подвинул руку в сторону, пока не нащупал прохладный участок, краска на котором оставалась неповрежденной.

– Что за?.. – Он произнес это вслух, и звук собственного голоса во мраке напугал его, словно говорил не он, а некий его двойник, который стоял чуть в стороне и с любопытством наблюдал за ним, человеком, постаревшим раньше времени, искалеченным войной и утратами, человеком, которого среди ночи преследуют телефонные звонки и голоса, говорящие на чужом языке.

Прохладное место на стене стало теплеть под его ладонью. Даже не теплеть – оно сделалось горячим. Он на секунду прикрыл глаза, и в голове вспыхнуло видение: нечто в соседней комнате, фигура, изуродованная и вывернутая, вспыхивающая изнутри, когда на стену с той стороны ложится ее ладонь, следующая за рукой человека с другой, как кусок железа, тянущийся за магнитом.

Он убрал руку и потер ладонь о штанину. Во рту и в горле пересохло. Захотелось прокашляться, но он сдержался. Это нелепо, он понимал: в конце концов, он ведь только что заколотил наглухо дверь, поэтому пока можно успокоиться, но между этими механическими звуками и такой человеческой слабостью, как кашель, все же есть разница. Поэтому он прикрыл рот рукой и попятился из комнаты, оставив там ящик с инструментами. Он поставил на место фанеру, но закреплять ее не стал. Ночь была тихой, безветренной, так что упасть она не должна. Он не поворачивался спиной к мотелю, пока не добрался до фургона. Войдя, запер дверь, потом выпил воды, следом опрокинул в рот стакан водки и проглотил таблетку снотворного. Снова набрал номер, который уже набирал, и оставил второе сообщение.

– Еще одна ночь. Я хочу получить деньги, и с меня хватит этой чертовщины. Сожалею, но больше не могу.

Потом он разбил телефон и топтал мелкие осколки, после чего скинул башмаки и пальто и свернулся калачиком на кровати. Он слушал тишину, а тишина прислушивалась к нему.

Их ни в грош не ставили. С самого начала, подумал он. Даже его фамилию на новой идентификационной карточке написали неправильно: «Бобби Жанро» вместо «Жандро». А он не собирался идти на войну с исковерканной фамилией – плохая карма. И как они взвились, когда он указал на ошибку – можно подумать, потребовал отнести его в Ирак в паланкине.

Что ж, богатые всегда имеют бедных, и в этой войне богачи воевали за счет бедняков. Ни одного богатенького рядом, а если какой и завелся бы, он бы спросил его: а зачем? Какой смысл быть здесь, если есть другие варианты? Нет, там были только такие же, как он сам, а некоторые и еще беднее, хотя уж он-то знал, каково оно, жить бедняком. Тем не менее по стандартам некоторых знакомых парней, которые о бедности знали не понаслышке, ему жаловаться было не на что.

Начальство говорило, что они готовы развернуться в боевой порядок и сражаться, а ведь им даже бронежилеты не выдали.

– Это потому, что иракцы по вам стрелять не будут, – сказал Латнер. – Будут только язвить, насмехаться да говорить всякие гадости про ваших мамочек.