Винс и Джой - Джуэлл Лайза. Страница 7

Джой позволила ей исследовать свой рот и контуры зубов, и Миранда была в восторге. Она даже позволила Миранде задрать свою футболку и облизать соски, но ни одна из них не имела понятия, что делать дальше. Их дружба сошла на нет, когда Миранда встретила на каникулах взрослую лесбиянку, которая научила ее всему, что нужно, и Джой с тех пор оставалась совершенно нетронутой.

Джой не очень представляла, что такое секс или страсть. За свои почти восемнадцать лет она не встретила никого, с кем ей хотелось бы заняться сексом, никогда не чувствовала возбуждения или покалывания в низу живота. Сама мысль о том, что кто-то может в нее проникнуть, казалась ей чуждой – словно целиком проглотить вареное яйцо, или протянуть из одного уха в другое леску. Она влюблялась в поп-звезд и актеров и в недостижимых мальчиков из соседней престижной школы, но она никогда не испытывала настоящего сексуального влечения.

До этого момента.

Она наблюдала, как Винс идет к ней через паб, неся в руках две пинты светлого пива. Ей нравились его густые, светло-каштановые волосы, ниспадающие мягкими волнистыми прядями спереди и коротко подстриженные по бокам и сзади. На нем была черная футболка, заправленная в черные суконные брюки. Крепкая, гладкая шея, широкие, сильные плечи. В красивых, больших ладонях пивные кружки казались хрупкими. Он был человеком, с которым она хотела бы потерять девственность. С места в карьер. Прямо так.

– Итак, – сказала она, задержав дыхание, когда он сел рядом, – расскажи про шрамы.

Да, и еще одно насчет этого Винса – с ним она легко могла говорить о чем угодно.

Он улыбнулся и провел по ним пальцами.

– Ааа, – протянул он, – шрамы. Ты правда хочешь знать?

– Ага, – кивнула она.

– Хорошо. У меня была операция. Год назад. У меня из челюсти вынули кусок кости, вставили спицы, все такое.

– Ничего себе. Зачем?

Винс пожал плечами.

– Чтобы избавить меня от уродства.

Джой рассмеялась.

– В смысле – «от уродства»?

– В смысле, я выглядел странно. У меня был неправильный прикус, вот такой, – он выдвинул вперед нижнюю челюсть, – и из-за этого были проблемы с едой, зубами и вообще, и поэтому мне сделали операцию. Они работали над костью вот здесь. – Он показал на шрамы.

Джой содрогнулась.

– Больно было?

– О да. Жуткие мучения. Я не мог нормально есть еще несколько месяцев, очень похудел. Весил меньше шестидесяти килограммов, когда они сняли скобы. Выглядел как скелет. Настоящий ад – не мог ни говорить, ни глотать, ни двигать челюстью. Целый год я только слушал музыку и пил антибиотики. Просто кошмар.

– Боже, бедняга. Теперь все в порядке?

– Да. Ну, почти. Еще немного побаливает, затекает по утрам, зевать не очень приятно…

– А ты… Ты… Я хотела спросить, насколько ты был уродлив?

– Ну, ребята в школе считали меня весьма отвратительным. Называли «Дынеголовый».

– Дынеголовый? Почему Дынеголовый?

– Из-за фамилии.

– Твоя фамилия Мелон?

– Ага. С двумя «л».

– Серьезно?

– Ага. Меллон. Могло быть хуже. Я мог оказаться девчонкой с огромными сиськами.

– А по-моему, красивая фамилия.

– Считаешь?

– Ага. Мне нравится.

– Хм. Раньше я об этом не задумывался. Даже хотел поменять ее после того, как мама вышла за Криса, – взять его фамилию.

– Какую?

– Джебб.

– О нет, – она со вздохом покачала головой, – Меллон – куда лучше.

– Думаешь?

– Господи, да. Если хочешь, давай поменяемся.

– Зачем? Какая у тебя фамилия?

– Даунер. Мило, да?

– Ну да, неплохо. Особенно в сочетании с твоим именем. Прямо оксюморон [2].

Джой улыбнулась.

– Вроде того, – сказала она. – У врачей я имела колоссальный успех.

– Врачей?

– Да, врачей, – вздохнула Джой. Ей хотелось ему рассказать. Хотелось, чтобы он знал. – Думаю, будет справедливо сообщить тебе, что ты сидишь в пабе с психом.

– Ну да, конечно.

– Серьезно. В этом году я провела в больнице четыре недели. Нервный срыв. – Она умолкла и напряженно улыбнулась, ожидая его реакции, но заранее зная, что он поймет.

А потом она рассказала ему все – то, что ни рассказала бы никому, грязные и жалкие подробности. Рассказала, как вернулась домой из школы и обнаружила отца, сидящего на кухонном стуле со спущенными брюками, и Тони Моран, соседку, у него на коленях, и как Тони Моран продолжала самозабвенно прыгать на ее отце, когда Джой вошла, а отец смотрел через плечо Тони в немом ужасе.

Она рассказала ему, как отец дал ей 500 футов хрустящими купюрами по 10 футов, чтобы она не рассказывала матери, и как она потратила деньги на одежду, но вернула все в магазин на следующие же выходные, потому что чувствовала себя ужасно виноватой. А потом она спрятала 500 футов в шкаф, в коробку из-под обуви, и несколько недель наблюдала, как ее мама раболепствует перед отцом, готовит ему ужин, чистит ботинки, массирует ему вечером ноги, пока он лежит на диване, в то время как он продолжает интрижку с Тони Моран. Рассказала ему, как хотела рассказать все маме, но не решалась, слишком боясь последствий, которые, как она знала, сильнее ударят по маме, чем по отцу, и как она научилась узнавать запах Тони Моран, когда отец возвращался домой с гольфа или с заседания комитета.

Она рассказала ему об ужасном ощущении секретности, которое дополнительно стимулировал ее отец, словно ложь была их общей увлекательной тайной, и как со временем становилось все труднее и труднее хранить эту тайну.

Финал наступил, когда она переживала стресс из-за вступительных экзаменов, таскала десятикилограммовое портфолио формата A1 по стране, в то время как на улице стояла необыкновенная для этого времени года жара. Джой сидела у кабинетов рядом с десятками других кандидатов, считала, что все они лучше нее, и вообще не понимала, зачем она на это пошла.

Паническое настроение не покидало ее, словно прочто обосновалось в ее теле. Иногда она забывала, как нужно ходить, как переставлять ноги. А иногда забывала, как правильно дышать, сердце останавливалось, а потом снова начинало бешено колотиться. Она провела столько времени, замкнувшись в себе, в странном маленьком пузырьке навязчивых идей, что стала рассеянной и смешной, казалась почти сумасшедшей. Она постоянно оставляла везде вещи, забывала длинные разговоры, не являлась на встречи. Но она не догадывалась, насколько близка к полному краху, пока не явилась одним весенним утром на собеседование в Школу искусств в Челси – без портфолио. Она не догадывалась, что оставила портфолио дома, пока ее не попросили его показать – в этот момент она расплакалась и выбежала из комнаты. Потом она села не на тот поезд и уехала в Норидж. У нее с собой было недостаточно денег, чтобы купить обратный билет до Лондона, и ее маме пришлось приехать из Колчестера, чтобы отвезти ее домой.

На следующее утро почтальон принес не одно, а целых три отказных письма из трех лучших университетов, и Джой решила, что ей следует вообще отказаться от этой затеи. Это откровение впервые за месяц прояснило ее сознание, и она с изумительным чувством ясности села, скрестив ноги, на кровать и выпила двадцать три таблетки парацетамола, запив пилюли третью бутылки персиковой водки.

Через полчаса ее нашла мать и поспешила вместе с ней в больницу, где Джой промывали желудок соленой водой, пока она не почувствовала себя выжатой, как губка.

В больнице, задним числом, Джой поняла, что на самом деле не хотела себя убивать. Она знала, что ее найдет мама, знала, что выпила недостаточное количество таблеток. Она хотела просто вернуться домой и обо всем забыть. Но все вокруг восприняли произошедшее крайне серьезно и решили принять соответствующие меры. На следующий же день ее отправили к психиатру.

А еще через день пришло письмо из Бристольского университета – ей предлагали место на отделении графического дизайна. Мама ответила им от ее имени и объяснила, почему она не сможет поехать.