Дитя в небе - Кэрролл Джонатан. Страница 29

Архитекторы спроектировали здание так, что стоянка для машин располагалась на крыше. На середине речи местного мэра одна из гигантских опорных балок вдруг треснула и обломилась. Крыша обрушилась вниз. Мгновенно сверху рухнули на публику шесть автомобилей: упали, как бомбы, сквозь пролом в крыше в самую середину зала. Я видел все это в телевизионных новостях и, помню, тогда еще подумал, покажи такое в кино, никто просто не поверит. Особенно запоминающимся было зрелище зеленого микроавтобуса, валяющегося вверх тормашками в большом, все еще извергающем струи воды фонтане.

В день похорон Мэтью из лаборатории вернулись последние части фильма. Когда Фил наконец получил возможность просмотреть их, он понял две вещи: «Полночь убивает» — фильм более, чем посредственный, и в материалах не хватает самой важной сцены.

В лаборатории сказали, что вернули все полностью, но, в любом случае, проверят еще раз. Саша отправилась к ним, чтобы поприсутствовать при проверке, но вернулась ни с чем.

— Для съемок этого эпизода я выгнал всех с площадки. Остались только мы с Мэтью, камера, да еще звукооператор. Кровавик заговорил в первый и последний за все фильмы раз. Возможно, это был единственный текст, который я писал по вдохновению. Вся серия вращалась вокруг этого монолога.

Хочешь знать, что случилось дальше? Мэтью и Алекс Карсанди, оператор, оказались в торговом центре, когда обрушилась крыша. После этого в живых из тех, кто знал, что происходило в той сцене, остались только звукооператор Райнер Артуc и я.

Спросоня не брала пропавшей ленты. Я верю ей, потому что, когда я рассказал ей о пропаже, она буквально ударилась в истерику. Мол, именно поэтому погибли Мэтью и остальные: сцена, как только она была отснята и стала частью реальности, сделалась действенной и опасной, как нервно-паралитический газ.

Все было в порядке, пока она существовала только на бумаге, но едва ее сняли, заключенное в ней зло как бы родилось на свет и начало распространяться вокруг. Единственным способом остановить это зло было либо уничтожить саму сцену, либо, как пришло мне в голову чуть позже, того, кто ее создал. Поэтому я исключительно благородно и с полным сознанием собственной вины покончил с собой. Ну и дурак. Ничего это не дало.

Как бы невероятно и мелодраматично это ни звучало, все это правда. Вот почему явилась Спросоня —помешать мне выпустить эту сцену в жизнь. Поняв, что у нее ничего не выходит, она осталась со мной, надеясь убедить уничтожить ее позже.

Ты сам видел, что произошло с Сашей и Спросоней. Ни та, ни другая абсолютно ничего не могли с этим поделать. Ведь мы с Сашей не были близки уже очень давно. И, тем не менее, она все равно забеременела. Это случилось как раз в тот день, когда мы отсняли пропавшую впоследствии сцену. И еще у нее появился рак.

И Спросоня ничем не может помочь, во всяком случае, до тех пор, пока этот эпизод существует.

Хочешь верь, хочешь нет, но, даже сейчас, находясь здесь, я по-прежнему не знаю, где он. После смерти узнаешь множество самых удивительных вещей, но еще удивительнее то, чего тебе узнать так и не удается.

И вот что забавно. Ты, наверное, знаешь, что, после того, как человека арестовывают, он имеет право на один телефонный звонок. Вот и здесь то же самое — они дают кому-либо из все еще живущих шанс выручить тебя. Единственный шанс исправить что-то важное — то, что ты испортил. Если вдуматься, то это очень интересное испытание любви.

Вот поэтому я и выбрал тебя, Уэбер. Я спросил, ничего, если ты поищешь пленку?

Ты должен найти ее до того, как все пойдет прахом. Первым, что они показали мне, когда я попал сюда, было то, что случится с тобой, если ты не сможешь найти ее и уничтожить. Это жестоко и страшно. Ты даже представить себе не можешь насколько.

Он уставился прямо в камеру.

— Всю жизнь мне хотелось стать большим художником и создавать настоящие произведения искусства. Один раз мне это удалось. Ровно однажды, когда мне по-настоящему удалось хоть что-то оживить.

Результат? Худшее, что мог совершить человек. Я создал произведение искусства, но при рождении оно наделало столько шума, что разбудило злых троллей, спавших в пещере. Теперь они вылезают оттуда, и они разъярены. Господи, как же они разъярены!

4

Когда появился Вертун-Болтун, я стоял, уставившись на куст сирени. Сирень пахнет совершенно так же, как и выглядит. У нее просто не может быть другого запаха или цвета. Цветки сирени попросту пахнут чем-то розовато-лиловым, этим своим навязчивым, простоватым, фиолетовым запахом, загадочным и сладковатым, вот-вот готовым превратиться в запах тления. Задумываясь об этом, сначала понимаешь, что сочетание цвета и запаха правильное, а потом приходишь к выводу, что оно просто идеально.

Уайетт приехал на филовом «ХКЕ». Саша настояла, чтобы мы воспользовались им для поездки в долину к Райнеру Артусу, и даже не думали брать машину напрокат.

Когда я, наконец, дозвонился до Артуса шел уже четвертый день нашего пребывания в Лос-Анджелесе. У него был автоответчик, который постоянно отвечал мне голосом Питера Лорре [93], что ''никого нет дома". Поначалу это казалось жутковатым, а затем стало раздражать — набираешь номер в пятнадцатый раз и снова слышишь, как голос этого скользкого немца снова повторяет: "Хе-хе-хе. Я извиняюсь, я дико извиняюсь, но абонента 933-5819 в настоящее время нет дома…

Я попросил Уайетта поехать со мной, поскольку он знал всю историю. А Саша — нет. Почему я ей не рассказал? Потому что у нее сейчас и без того было достаточно проблем, и я, прежде чем рассказывать ей что-либо, хотел выяснить побольше сам. Это имело смысл.

Уайетт же первым обмолвился о Спросоне и именно поэтому знал все. Кроме того, благодаря дискуссиям, то и дело возникающим у нас в труппе, я знал, насколько глубоко он верил во все оккультное и в «иные миры».

Саша же не верила. Для нее жизнь и смерть были всего лишь добром и злом: все же остальное представляло собой либо недоказанную теорию, этакий костыль для слабых, либо очевидную глупость. Если бы я поведал ей, что она беременна ангелом, который, в свою очередь, беременен ею самой (не говоря уже обо всем остальном), Саша, скорее всего, наверное, опустила бы голову и расплакалась в отчаянии. А может, сделала бы и что-нибудь похуже. В самый первый вечер моего пребывания у нее, она в три часа ночи пришла в мою комнату и забралась ко мне в постель. «Я боюсь. Позволь мне побыть с тобой».

С каждым днем она выглядела все хуже и хуже. После похорон она регулярно ходила в клинику Калифорнийского университета и сдавала разные анализы. Люди, само место, анализы — все это пугало ее и делало наше присутствие рядом с ней еще более важным.

Хотя Саша и знала, что Уайетт собирался остановиться у приятеля, на второй день она попросила его тоже перебраться к ней. Пожалуй, это было и к лучшему, поскольку они быстро нашли общий язык и подолгу обсуждали, каково это быть тяжело, неизлечимо больным. Я рассказал ей о своем опыте общения с членами нашей Раковой Труппы, Уайетт поведал, каково просыпаться каждое утро и, через пару секунд после того, как сознание поднимает свой занавес, вспоминать, что это вполне может произойти сегодня.

Иногда им хотелось, чтобы я присоединился к ним, иногда нет. Порой, сидя в соседней комнате, я напряженно прислушивался к их то тихим, то внезапно набирающим громкость голосам и думал, что они обмениваются лишь им одним известными секретами, измерить глубину которых не может никто, кроме них. Смерть, а тем более неминуемая смерть, должна иметь свой собственный язык, специфическую грамматику и словарь, понятный только по ту сторону ограды.

Театр — искусство позитивное. По крайней мере, он пытается придать словам больше жизни. Если слова уже и так живы и прекрасны, хорошая драма помогает вознести их над бренной землей. Я видел, как это случается в театре, причем не раз даже у нас в труппе, в Нью-Йорке. Актеры, с которыми я там работал, привносили во все, что мы делали, свои энтузиазм и страх, и окончательную энергию. Я мог направлять их, но те талант или вдохновение, которыми они обладали, усиливались, в основном, страшным тиканьем отмеряющих им время часов, а вовсе не тем, что я мог им сказать. Мне представлялось, будто я даю им только то, что можно просунуть сквозь маленькую дырочку в стеклянном окне или через ячейку сетчатой ограды. Для меня этот опыт был бесценен, поскольку их энергия и усилия были весьма поучительны и понятны: все мотивировалось откровеннейшей и здоровейшей алчностью, с которой мне когда-либо приходилось встречаться —алчностью, требующей прожить еще один день.