Дитя в небе - Кэрролл Джонатан. Страница 50

— То, что вы мне сейчас рассказали, мало чем помогает.

Венаск как раз собирался положить очередную чипсину в рот, но рука его задержалась в дюйме ото рта, и он сказал:

— Ты и не просил помочь. Ты просил меня хоть немного рассказать тебе о твоем будущем. — Так что же мне делать?

— Во-первых, перестань беспокоиться о том, что с тобой может случиться. До того, как это произойдет, у тебя еще куча времени. Между тем, ты станешь очень знаменит. Разве ты не этого хочешь?

Он не стал рассказывать мне о Спросоне или о том, что я покончу с собой, хотя наверняка знал об этом. Венаск знал все, но рассказывал только то, что считал для тебя необходимым.

— Разве ты не предпочел бы интересную жизнь праведной?

— Не знаю. По крайней мере, не в том случае, если она будет так коротка, как вы говорите.

— Чепуха, Фил! Не серди меня. Ты говоришь о продолжительности жизни, я же говорю о ее качестве. Вчера в диетической столовой слышал одну забавную фразу. Рядом со мной два старика ели морковный суп. Ну разве это не отвратительно? Морковный суп. И кто только выдумал этот кошмар? Тем не менее, один говорит другому: «Стив, если будешь есть этот суп сто лет, проживешь очень долго». Сначала меня это рассмешило, но потом я стал думать, и высказывание старика предстало мне в совершенно ином свете. Возможно, если есть морковный суп и побольше спать, действительно проживешь дольше. Заметь — я сказал "возможно ". — Он отправил пригоршню смертоносных картофельных чипсов в рот и, хрустя ими, улыбнулся. — Но кое-кто больше узнает как раз благодаря чипсам. Например, как хороши на вкус дурные поступки, каково на вкус чувство вины… Стоит отведать несколько восхитительных грехов, и только тогда по-настоящему узнаешь насколько отвратителен морковный суп. Все познается в сравнении! Учишься видеть вещи такими, какие они есть. А из морковного супа узнаешь лишь как к нему привыкнуть.

— Чему вы меня учите?

— Я учу тебя есть чипсы и учиться от них.

— Так все-таки, стоит мне писать этот сценарий для фильма ужасов или нет?

— Определенно. Звучит интересно. Относишься ты к этому с большим энтузиазмом. Эта работа даст тебе понимание того, что такое зло. Научит, что зло столь же бессмысленно, но, по крайней мере, интересно.

Он протянул мне пакет и встряхнул его, предлагая угощаться. Его невольный жест заставил нас обоих улыбнутся.

— А как насчет добра? Разве мне не следует узнать, что это такое?

— Зачем? Добро тебя не интересует. Ты человек, который любит читать о прогулках в ад и смотреть картины Босха. Почему же не мадонн и не Тайные вечери?

Самое важное и интересное, Фил, вовсе не то, что такое зло, а что мы с ним делаем. Босх воспользовался им и нарисовал эти свои невероятные картины. Сталин с его помощью уничтожил треть своего народа.

Кстати… вчера вечером по телевизору была передача как раз на эту тему. Показывали отрывки из старых документальных фильмов о жизни в России в двадцатые и тридцатые годы. В одном эпизоде фигурировало множество воздушных шаров с горячим воздухом на праздновании в честь чего-то. Что именно происходит непонятно, просто все эти замечательные шары взмывают в воздух, а красивые девушки что-то радостно кричат. Но по мере того как шары поднимаются все выше, становятся видны привязанные к ним тросы, за которые они что-то тянут за собой вверх. И что же это? Гигантское полотнище с портретом Сталина! Как тебе это нравится? Воздушные шары, симпатичные девушки, праздники, Сталин! Это чудовище. Вот то же самое с добром и злом. Это не то, чем они хороши или плохи…

Я взял несколько чипсов.

— …а то, что мы с их помощью делаем. Сколько лет я еще проживу, Венаск?

— Больше, чем я. Не нужно об этом спрашивать. Лучше не знать. Скажи я — двадцать лет, ты бы сказал «фью!» Скажи я двадцать минут, ты бы в штаны наложил со страху. Ни то, ни другое отношение к этой проблеме не продвинет тебя в надлежащем направлении. В одном случае ты чересчур расслабишься, в другом — придешь в отчаяние. Лучше узнай побольше насчет зла и начинай писать свой сценарий.

— И это сделает меня знаменитым?

— Да.

Итак, как видите, я все знал заранее. Я у нее тогда верил Венаску настолько безоговорочно, что даже скажи он мне, что я прославлюсь, как тренер бирманской сборной по настольному теннису, я бы и то ему поверил.

Это было самое счастливое время моей жизни. Я был полон энергии, уверен в том, что делаю, и так критически относился к каждому написанному мной слову, что буквально сам сводил себя с ума, и, тем не менее, мне нравилось, нравилось это. Венаск дал мне пять тысяч долларов и велел писать, а когда стану знаменитым, вернуть ему шесть тысяч. Я взял деньги без колебаний, зная, что отдам ему семь— вернее, зная, что у меня скоро будет семь. Я писал, читал, гулял с Венаском и его питомцами и раздумывал о том, как люди распоряжаются добром и злом.

Единственной частью «Полуночи», не придуманной целиком мною, является эпизод с Кровавиком, ребенком и увеличительным стеклом. Нечто в этом роде как-то мимоходом много лет назад обронил Уэбер в совершенно ином контексте, и его идея удивительным образом пришла мне на ум, когда я писал сценарий. Впоследствии, он не только никогда не вспоминал об этом и так и не сообразил, что сцена в действительности была его произведением, но и довольно иронично и одновременно простодушно всегда отзывался о ней, как о наиболее эффектной и потрясающей сцене фильма. Всех моих фильмов. Великие умы мыслят одинаково, да?

Это ужасно раздражало меня, потому что все только и говорили об этой сцене. Когда я попробовал заговорить на эту тему с Венаском, он лишь пожал плечами, как бы отмахиваясь от чего-то малозначительного, а для меня это было чертовски важно. Хотя "Полночь " и фильм ужасов, я хотел, чтобы он была целиком моим, но в него проник этот замечательный, блестящий кусочек не-моего. И даже до того, как он оказался на экране, именно этот эпизод стал ярким пятном, привлекшим внимание Мэтью Портланда, еще когда я был просто одним из множества придурков, отирающихся в Голливуде со своим первым сценарием и ищущих протекции известных режиссеров.

Уэбер не упомянул и о том, как за время работы над фильмом он трижды появлялся на съемках, чтобы помочь режиссеру. Влетел в этот крошечный фабричный городок в три часа утра на своем серебристом «корвете», весь такой свежий и оживленный, хотя его кудрявые рыжие волосы, никак не желающие лежать ровно, и зеленые глаза, такие умные и серьезные, что от них просто невозможно было оторваться без чувства смутного сожаления, придавали ему довольно курьезный вид. Не был ли он прототипом мистера Грифа? Нет, Уэбер был слишком реален, чтобы быть чьим-нибудь воображаемым другом. Уэбер был слишком реален, чтобы…

Он никогда не упоминал, что получил Оскара, нет? А еще он получил Макартуровскую премию (для тех, кто не знает, это премия для гениев), Золотой Глобус, премию Нью-йоркских кинокритиков и Золотую Пальмовую Ветвь [117] в Каннах.

На некоторых людях очень хорошо смотрится любая одежда. Что бы на них ни было надето, они без малейших усилий со своей стороны придают одежде вид и оригинальность, похожие на красивую подпись. То же относится и к заслугам. Сколько я его знал, Уэбер Грегстон носил свои заслуги скромно и со вкусом. Еще когда мы были на первом курсе, и «Нью-Йоркер» вдруг принял одно из его стихотворений, он был совершенно искренне потрясен подобной честью. На церемонии награждения Оскаром он взял свою статуэтку у кинозвезды-ведущей и произнес: «На самом деле я пришел сюда для того, чтобы познакомиться с Джеком Николсоном» [118].

По мере того, как он становился все более и более знаменитым, единственным заметным в его характере изменением стала непривычная, хотя и вполне понятная сдержанность в поведении, произрастающая из требований, предъявляемых ему Городом Падших Ангелов, как он любил называть Лос-Анджелес. Ему доставляли удовольствие преимущества, которые давала ему слава, но, как и большинство добившихся большого успеха приличных людей, он стыдился их и чувствовал себя как-то неуютно.