Мой папа-сапожник и дон Корлеоне - Варданян Ануш. Страница 32

Но, справедливости ради, небыстро, но дело двигалось. Раз сестра возвращалась домой с вечернего занятия. Шла себе, грезила о том, как станет взрослой, как будет красивой и талантливой и научится так играть на фортепиано, что однажды удивит гостей на случайном дне рождения. В сгущающихся сумерках зажглись фары какого-то автомобиля. Светка придумывала, во что же она будет одета в этот день, который еще не наступил, но который обязательно настанет. Она мысленно выбрала белое платье-халат – простое, даже строгое, застегивающееся на пуговицах спереди. Но в ушах ее будут маленькие сережки-гвоздики с чистыми, как слезы, бриллиантами. Машина поехала за Светой. А та уже придумала, что в просторной комнате, в «зале», в тех же гостях, окажется молодой человек – высокий сероглазый красавец с русой шевелюрой. Он будет не просто высок – он на десяток лет старше нее. Он заметит ее, как она появится в комнате, но подойдет не сразу, будет наблюдать за ней издалека. И только когда она сядет за рояль, наигрывая сложную, но прекрасную пьеску, он возникнет рядом и поможет справиться с произведением – ведь там будет кусочек для игры в четыре руки…

Почему мы так расслабились? Почему мы решили, что созданы для счастья и дорога, по которой ведет нас отец, будет всегда ровной? И почему Хачик решил, что он в состоянии учесть все извивы пути, неожиданности, уготованные поворотами, гулкие биты взволнованных сердец, страх, сомнения? Отчего же папе казалось, что он способен держать все это под контролем? А почему нет? Ведь на его стороне был мощный союзник – дон Виторио Корлеоне.

Со временем дон Корлеоне стал казаться мне кем-то вроде ангела-хранителя, святого, которому можно поставить в церкви свечку и нашептать: «Дон Вито, дон Вито, пусть все будет хорошо…» И некоторое время эта мантра работала. Вместе с папой и мы уверовали в вечные блага.

Мы не просто считали себя хозяевами жизни – так оно было на самом деле. Отчасти так, но близко к идеалу. В Ереване в те годы автомобиль на ходу считался редкостью. А у нас имелась хорошая немецкая машина. Официально бензина не продавалось, а тот, плохо очищенный, что удавалось достать «по коммерческим», то есть баснословным ценам, большинству был не по карману. Но для моего отца не существовало ограничений. И свой генератор имелся, поэтому в доме горел свет, было тепло, и газ на кухне сулил ужин не только нам, но и обнищавшим соседям. Мы были не просто хозяевами жизни – мы в этой жизни были дома. И все же мы потеряли бдительность…

Света шла, помахивая папкой, а машина медленно ехала за ней. Ни тени бедственного предчувствия, ни намека на сумеречное подозрение – это кто ж такой катит за ней уже битых полчаса, ничто, вообще ничего не омрачало грезы моей сестрицы. Светка неожиданно ощутила прилив творческих сил, она запела. Ни больше ни меньше – это был кусок из «Лунной». Света пела:

– «Па-ба-бам, па-ба-бам…»

У нее получилось! На том месте, где обычно грубоватые пальцы Светы спотыкались о серенькую гармонию бетховенской сонаты, там, где образовывалась дьявольская трещина между идеальной до стерильности музыкой и ее хромым, благодаря бездарности Светы, воплощением, появился мост – человеческий голос. Громкий, не знающий стыда голос моей сестры удивительно точно выводил мелодию, проносясь над неумением и привычными ошибками. Света так удивилась, что списала удачу на воображаемую встречу с сероглазым красавцем в своих мечтах и попробовала снова:

– «Па-ба-бам… Па-ба-бам…»

Невзрачный автомобиль, ехавший за сестрой, остановился. Между мостовой и тротуаром был разбит газон. Трава на нем замерзла и покрылась колючим инеем. Из машины вышел человек. Низкорослый и коренастый, он подбежал, пряча руки в карманах, от этого его бег казался нелепым. Он вихлял вокруг своей оси, пытаясь сохранить равновесие на скользкой траве. Так он добежал до Светки и попытался просунуть руку ей под юбку. Но рука только скользнула по внутренней стороне бедра – невысоко, не достав до горячего и влажного. Рука дернулась, и парень испуганно отпрянул. Светка перестала петь, обернулась и удивленно уставилась на недомерка.

– Вы ошиблись, – сказала Светка, взмахнув пушистыми и светлыми ресницами.

Человек растерянно улыбнулся. Он привык к разной реакции, он ожидал приступа страха у девушки, бешеного рывка и побега, или, возможно, агрессивного выплеска – попытки ударить, на орать. Да, он был готов к тому, что девчонка огреет его папкой. И тогда житель деревеньки под Ереваном, хозяин крошечного огорода и двух тощих овец, который, наезжая в столицу, прикидывался героем карабахской войны, вот тогда бы он разошелся. Он крикнул бы, распаляя в себе праведный, хоть и выдуманный гнев:

– Ах, так, мрази?! Булочками питались, пока мы землю армянскую грызли, защищая вас?! Героев обижаете?! Инвалидов не жалеете?! Я за вас кровь проливал, контузию получил! – и сам бы поверил в это.

Но огородник растерялся. Девочка, крупная для своих лет, с него ростом, разглядывала его без всякого страха, скорее удивленно, и хлопала длинными ресницами.

– Вы ошиблись.

– Ага, – сипло ответил самозванец.

Девочка склонила голову, сменив ракурс, и продолжала изучать его. Видела колючий страх в его глазах, перхоть на засаленном пиджаке, прилипшие к рукаву опилки. Неожиданно сказала:

– Вы можете меня проводить, а то фонарей нет, страшно.

– Ага, – снова просипел он.

И они двинулись в путь. Самозванец повеселел. За каждым поворотом огородник предвкушал скорое веселье. Но, странное дело, ему показалось, что он больше не руководит своими действиями. Воля парализована, желания помутились, пропала ясность намерений. Он словно забыл, для чего остановил машину, подошел к девочке. Он помнил только прохладное ощущение на ладони, когда он мазнул ею под коленкой девчушки. Он хотел испытать его вновь, но тут его спутница остановилась.

Света привела этого типа как раз к нашему дому. Здесь она неожиданно схватила его за руку и потянула к себе.

– Идите, я кое-что скажу вам.

Он нагнулся, окончательно потеряв волю. И тут Светка совершила один из своих подвигов, которых в дальнейшем было немало на ее жизненном пути. Она заорала что было силы:

– Люди, люди, бегите сюда! Бегите! Ловите его! Он пытался меня убить!!!

Слово «изнасилование» уже существовало в ее лексическом обороте, но насилием она считала нечто в кроваво-пенистых тонах. Этот же эпизод казался нелепой случайностью для себя и преступной глупостью для своего обидчика.

– Идите, идите, люди!!! – кричала Светка сильным голосом гонца, предупреждающего об опасности даже ценой собственной жизни.

И люди выбежали – из любопытства и по соображениям межсоседской добродетели – просто узнали голос дочки Хачика Бовяна. Голос Светы узнал и мой отец. В этот момент он резал хлеб к ужину, решив, что немного домовитой хозяйственности не повредит его суровому образу. Он выбежал на улицу и, раздвигая людей, пробрался в горячую точку событий. В центре толпы стояла его старшая дочь и держала за руку крохотного человечка с бегающими мышиными глазками.

– Что? – хрипло выдохнул отец. Но он уже все понял. По нервному тику на щеке мужчины, по испарине на лбу. По распахнутым глазам своей дочери, в которых заколыхались слезы, и, казалось, только сейчас дошел из мозга сигнал страха. Света тоже все поняла, развязка прочитывалась однозначно – кухонный нож в руках отца красноречиво намекал на кровопролитие. И тогда Света поступила по-своему – она толкнула своего обидчика изо всех сил. Выскочив из ступора, он побежал на свой вихлявый манер. Хачик рванул за ним, но его удержали благоразумные соседи. Подбежавшая мама бросилась к дочери, быстро ощупала сохранность членов, обняла, прижалась к уже почти сравнявшейся с ней по росту Свете.

Отец ушел в свой кабинет и долго смотрел на свою миланскую любовь – ту самую пару босоножек, что сделала богачом деревенского сапожника. Никому теперь не нужны были папины босоножки с оттиском на подошве «made in Italia». К ночи он вернулся в гостиную, положил руки на плечи маме и сказал коротко: