Мой папа-сапожник и дон Корлеоне - Варданян Ануш. Страница 41

Остановившись в дверях, он понаблюдал за тем, как бабушка шепчется о чем-то с соседом Толиком, называвшим себя магом белых сил. Чтобы не мешать им, папа развернул флаги в противоположном направлении и в полутемном коридоре наткнулся на меня.

– Ты боишься темноты? – спросил он.

– Что ты, пап!

– А чего боишься?

– Не знаю, пап. Вроде бы ничего.

– Это хорошо. А я вот воды боюсь.

– Нет. Я в бассейн хожу.

– Надо же, отец боится воды, а сын нет! – Хачик был в восторге.

Я же недоуменно улыбался, совершенно не понимая, куда толчками пробирается нетривиальная мысль моего папаши.

– А меня боишься? – совершил он свой неожиданный выпад.

– Нет, – решительно каркнул я и тут же испугался. Не его самого, а странной внезапности его вопроса, своей торопливой поспешности в ответе, того, что ответ мой мог показаться неискренним, что это действительно было неискренне.

– Нет… Это хорошо. Если ты не боишься, то и остальные тоже.

Никогда я не мог понять, как в голове Хачика вызревали выводы. Набухая из текущих проблем, они выпадали из его головы странными парадоксами. Какая связь была между моими страхами и мнением окружающих о Хачике Бовяне? За остальных я ответа не держал, но странность конфигурации моих отношений с папашей была налицо. Я был стремительно мужающим подростком, отроком пятнадцати лет, который лишь недавно понял, что ему тесноваты вещички из детской.

Но Хачик, кажется, остался доволен диалогом с сыном. Глядя на меня, он с гордостью ощутил, что бросил в землю железное семя, и оно проросло несокрушимым копьем. Бедный папа, на основании ложного суждения о моей смелости он принял и свое темное решение.

В купчинский ангар доставили стрелявшего. Свои, которые теперь были такие же свои, как и папины, уже немного поработали над ним. Ведь именно из-за него завязалась хреновая эта катавасия с приблудным армянином. Парня звали Паша, и лицо его было похоже на большую сливу – гладкую, налившуюся синевой и из которой в любой момент может брызнуть сладкая кровь.

– Вы сказали – живого. Вот он – живой, – насмешливо сообщил маленький, юркий пацанчик с умными глазами мелкого хищника. В словах его не было не только должного почтения, но и малейшего намека на положенную субординацию.

Папе такой расклад не понравился, и он качнул головой, словно сожалея о промашке мелкого. Безумный Гагик приложил руку к поясу и сделал странный выпад, будто хотел достать шашку из ножен. Люди Сомова шагнули вперед, но Хачик остановил Гагика, чуть приподняв указательный палец, и люди Сомова отступили на полшага назад. Папа понял одно: проучить нужно теперь не одного только Пашу, нервный палец которого, заплясав на курке, убил неповинную женщину, но и этого наглого хорька, вздумавшего смеяться над новоявленным крестником дона Корлеоне. Папа задумался. Получалось, что Сомов в данный момент проверял Хачика на вкус и на прочность. Стало понятным – кровь неизбежна.

И он заговорил по-армянски медленно и спокойно. Боевое трио папаши на сторонний взгляд выглядело свирепо, а тут еще они и подобрались, слушая своего лидера. Русские забеспокоились, естественно, не понимая ни слова.

– Эй, хачик, говори по-русски, – прикрикнул хорек. И это он назвал отца не по имени, а обозвал обидно. Но оскорбление не достигло цели ввиду понятного совпадения.

– Меня действительно зовут Хачик, и я говорю со своими людьми. А ты помолчишь и подождешь немного.

Папа продолжил свой недолгий монолог, у его друзей прояснились лица. Парни Сомова, вынужденные слушать щекочущие слух слова, напряглись и потеряли бдительность. Этот черный говорил, и как будто песком заносило головы ребят. Потом черный встал и вышел.

Папа щелкнул ключом, открыв машину. Из ангара донесся глухой звук выстрела.

Папа сел в машину. В ангаре раздались короткие выкрики и снова прозвучал выстрел. Потом все стихло. Папа уехал.

К вечеру Сомову доставили труп хорька, а похожий на сливу избитый пацан – убийца кандидатши-челночницы, вылизывал руку Хачика, хотя ему было предложено зализывать раны и кровоточащую совесть.

Сомов удивленно поднял бровь, увидев тело своего боевика.

Психиатр Тигран спокойно пояснил:

– Ничего страшного, друг мой. Ничего страшного. Это был хороший урок для всех, не так ли?

Вопрос не предполагал ответа. Всем было понятно, что произошло показательное наказание. То, что в женщину шмальнул перепуганный дурень Пашка, было чистой случайностью, а злобный хорек показал свои желтые острые зубки и пытался приподшатнуть авторитет дона Хачика. Все дело в уважении, мать его. В одном только уважении. Собственно об этом и говорил мой отец своим товарищам на родном языке. Он не призывал их убить наглеца, он заострил их внимание на идее почтения к старшим. Первый выстрел срезал нерадивого балбеса, второй предупредил остальных: здесь не шутят, здесь не жарят шашлыки и не распивают вино, не коротают время за разговорами бесперспективными о жизни – здесь работают.

Славик

Рядом с нами жил удивительный человек. Он называл себя магом белых сил, посланцем небес и спасителем града Петрова. От кого он собирался спасать город трех революций, неизвестно, во всяком случае сам он не рассказывал, но эта его избавительная миссия была растиражирована в рекламных объявлениях и служила своего рода гарантом его профессиональной компетентности и душевной чистоты.

Познакомились мы с ним, конечно же, не случайно. Просто встрепенувшаяся от траура бабушка решила все-таки наладить отношения с соседями. Ходила по квартирам, предлагая только что испеченную гату или толму с пылу с жару: «Здравствуйте, мы ваши новая сосед». Ее ломаный русский немного настораживал, но будоражащие запахи из лотков и кастрюлек обладали колдовской силой устанавливать доверие между людьми. Эффект бабушкиной стряпни – весьма сомнительной в Армении, но весьма изысканной в России, был невероятен – все вдруг полюбили нас и страшно зауважали отца. Только одна дверь все еще оставалась запертой для бабушки – на нашем этаже в углу жил кто-то, кто не желал впускать в свою жизнь щедрое разнообразие кавказской кухни. Дверь никогда не отворяли. Даже тогда, когда бабушка взяла с собой Маринку и Светку. Они, принаряженные, тоже держали перед собой блюда – с хашламой и кюфтой, – дверь оставалась запертой. Но результатом бабушкиной кулинарной дипломатии была обширная сеть добровольных осведомителей. Они-то и рассказали, что живет там некий Славик. Он одинок и совершенно не в себе. Часто уходит и бродит где-то сутками, хоть и не пьет и в бомжатских притонах не замечен. Или дома вот сидит и носу не кажет на улицу, пока не кончатся продукты. Бабушка всенепременно захотела увидеться с этим молодым человеком и несколько дней провела в непосредственной близости к прихожей, слушая, не повернется ли дальний замок. А когда, наконец, дождалась малопривычного лязганья засова и кинулась к двери посмотреть, сосед уже скрылся за своим порогом. Видимо, последний бастион отстраненной холодности в лице Славика не давал бабушке покоя, но со временем она потеряла интерес к таинственному соседу. Да, он по-прежнему представлялся ей почти что бессловесным идиотом, нуждающимся в постоянной опеке, но зимой бабушка сильно заболела и немного подкорректировала приоритеты.

Славика подобрал папа. Он шел как-то домой, поднимался на седьмой этаж пешком – что-то случилось с лифтом. Почти достигнув цели, на полутемном лестничном пролете он увидел темное бесформенное пятно, прилепившееся к стене. Пятно слабо зашевелилось, став трехмерным, приобрело антропоморфные очертания.

– Что сидишь? – спросил Хачик.

Существо захныкало что-то о бренности бытия, тяжкой своей миссии и общей деградации общества, которое его не только не понимает, но и намеренно даже игнорирует.

– Заходи, разберемся. Знаешь где живу.