Z – значит Захария - О'Брайен Роберт К.. Страница 29

Но зачем же он просил меня почитать ему, если не собирался слушать?!

Чем дольше я думала об этом, тем больше во мне вырастало ощущение, что что-то здесь было очень и очень подозрительное; как будто он играл со мной в какую-то непонятную игру. От этой мысли я занервничала сильнее, чем когда-либо. Собственно, я испугалась. А потом рассердилась на себя за этот страх. Говорила себе, что выдумываю проблемы на пустом месте, делаю из мухи слона. Пусть даже он и не был особенно внимательным слушателем, но это же ещё не значит, что он не хотел, чтобы ему почитали, так ведь? Звук голоса зачастую оказывает успокаивающее воздействие; а мистер Лумис совсем недавно был опасно болен, и, возможно, ещё не совсем оправился душевно, да и, наверно, ему просто было скучно весь день одному. Вот поправится, начнёт ходить увереннее, сможет что-то делать по хозяйству — тогда всё пойдёт гораздо лучше. А пока — если я могу чем-то ему помочь, я должна помочь.

Глава 18

Всё ещё 30 июня

Вот так я уговаривала себя, но мои самовнушения действовали плохо — чувство тревоги росло. Следующий вечер прошёл немного хуже предыдущего.

Мистер Лумис попросил меня поиграть на пианино.

Он опять сидел в отцовском кресле в гостиной, освещаемой двумя лампами. Поиграть на пианино? Ну что ж, в некотором смысле это лучше, чем чтение, потому что я более или менее уверена, что он будет слушать — ведь ему нравилась моя игра раньше. Трудности были чисто технического свойства и опять-таки, наверно, не имели такого уж большого значения. Во-первых, я устала, а играть на пианино гораздо труднее, чем читать книжку. Во-вторых, я вынуждена сидеть к слушателю спиной, и это меня напрягало почему-то больше всего.

Неужели я боялась, что он подкрадётся и накинется на меня сзади? Нет, я не думала, что он на это способен; и всё же на первой пьесе, сонатине Клементи, меня так и подмывало оглянуться через плечо, и я играла очень тихо, чтобы услышать малейший шум за спиной. Ну и в результате наваляла такого... Словом, там было больше фальшивых нот, чем правильных. Я решила исправиться и следующим номером выбрала медленное и лёгкое Andante Геллера из «Лёгких пьес» — его я знала почти наизусть — и сосредоточилась на исполнении. Пьеса довольно длинная, я делала все повторения, и всё шло хорошо, когда вдруг из-за спины донёсся стук трости. Трость стукнула дважды — резко и отчётливо, и я, потеряв самообладание, развернулась на табурете. Мой единственный слушатель по-прежнему сидел в кресле. Он не двигался. Совсем.

— Что-то не так? — спросил он.

— Ваша трость, — пояснила я. — Я испугалась. Подумала... — Я запнулась, не желая говорить, что же я подумала.

— Трость чуть не упала, — сказал он, — но я успел подхватить её.

Я отвернулась и попыталась опять играть, но теперь руки тряслись так, что у меня вообще ничего не выходило. Непохоже, чтобы трость могла упасть: она была зацеплена за подлокотник, а сверху её придерживала ладонь мистера Лумиса. Вот теперь я разволновалась не на шутку. Попробовала заиграть хорал, но вынуждена была остановиться на половине. Повернулась к слушателю.

— Прошу прощения, — проговорила я. — Не могу больше играть. Устала.

— Устала так быстро?

— Я же работала целый день, — пояснила я. — Наверно, поэтому и устала.

Конечно же, вовсе не поэтому, и он это отлично знал. Я считаю, что он стукнул тростью намеренно, чтобы посмотреть, как я отреагирую. Не знаю, чего он ожидал. Мне даже подумалось, не пытается ли он запугать меня. Но с какой стати? Зачем ему создавать себе лишние трудности?

Он проговорил:

— Да, работы многовато. Но скоро и я смогу подключиться. Ты должна научить меня управлять трактором.

И всё же когда я тем вечером легла в постель, его последние слова не давали мне покоя. Что за ирония: ребёнком, да и не только — вплоть до того дня, когда в долине появился мистер Лумис, я не очень-то любила копаться в земле, мне гораздо больше нравилось готовить еду или кормить животных; тем не менее в последние дни я чувствовала себя гораздо лучше и спокойнее именно тогда, когда работала одна в поле или на огороде.

На следующий вечер мистер Лумис не просил ни читать, ни играть. Слегка удивившись — я ведь специально приготовила ужин несколько раньше обычного — я решила: должно быть, это потому, что накануне я заявила, что устала. Даже больше того: после ужина он не уселся в отцовское кресло, а отправился прямиком в свою комнату. Я убрала на кухне, и поскольку на дворе было всё ещё светло и вечер стоял тихий и приятный, вышла с Фаро прогуляться. Ни дуновения ветерка, кругом тишина — царили долгие ясные сумерки, какие всегда бывают в глубоких долинах, пока солнце закатывается где-то там, снаружи. Мы медленно шли по дороге, ведущей к церкви, и на душе у меня становилось легче, потому что я вырвалась из дому. Фаро, похоже, чувствовал то же самое — во всяком случае, он не рыскал вокруг, тыкая носом во все дырки подряд, а шагал чинно рядом, и когти его еле слышно стучали по гудрону. Подойдя к церкви, я не стала входить внутрь, но присела на край маленького белого крыльца у двери; Фаро улёгся на ступеньке и положил морду на мою стопу, как он это делает иногда. Сверху, из башенки, до моих ушей долетала возня вороньей четы, укладывающейся спать в своём гнезде; они квохтали, почти совсем как куры. Я различала также тоненькое попискивание по меньшей мере двоих или троих птенцов — одного из них я когда-то подобрала на полу за алтарём.

Когда они утихомирились и вокруг начала сгущаться ночная темнота, я встала и направилась к дому. В прежние времена в эту пору года в долину уже прилетали с юга козодои, и по вечерам мы слышали, как они поют в кронах сосен — иногда так громко, что мешали нам уснуть. Но сейчас не было слышно ничего, кроме жужжанья жука, пролетевшего мимо; где-то выше по склону я заметила подмигиванье нескольких светлячков — первых в этом году. Как чудесно, что они сохранились.

Пройдя половину пути, я стала различать в тусклом свете неясные очертания дома. Я как раз проходила мимо пруда и всматривалась в его поверхность, не плеснёт ли рыба, как вдруг мой глаз ухватил какое-то неясное движение прямо по ходу. Я остановилась и напрягла глаза. Это был мистер Лумис: он ковылял от дома к своей тележке; эта картина напомнила мне о том случае, когда он в самом разгаре болезни принялся вдруг стрелять. Но на этот раз он шёл куда более целенаправленно и, насколько я могла судить, даже не опирался на трость!

Я не видела толком, чем он там занимается — освещение было недостаточное, да и обзор отчасти загораживали кусты. Видела лишь, как он медленно обошёл вокруг тележки, пару раз наклонился над ней, словно вглядываясь во что-то, а потом выпрямился и уставился на дорогу. Наверняка он меня не видел, потому что я сошла с дороги, когда всматривалась в поверхность пруда; Фаро же недвижно сидел в высокой траве. Прошло минуты две (всё это время я так и стояла не шевелясь), и мистер Лумис повернулся и побрёл обратно к дому, осторожно взошёл по ступенькам, придерживаясь за перила. Наверно, он проверял, на месте ли его драгоценный костюм. И совершенно точно — ходил он без помощи трости.

Я подождала, пока он не уйдёт в дом и не закроет за собой дверь, а потом сделала было несколько шагов, но тут же обнаружила, что мне почему-то ещё не хочется домой, и, усевшись на пригорок у дороги, принялась следить за мельтешением светлячков. Наконец, по прошествии получаса, когда на землю легла тьма, я двинулась к дому. Он был полностью погружён во мрак. Я прошла прямо в свою комнату и села на кровать. Фаро завалился на своё законное место и тут же задрых.

А я зажгла свечу, завела будильник и несколько минут сидела, планируя дела на завтра. После прогулки клонило в сон, но неясная тревога не давала расслабиться, так что я скинула только обувь, решив пока на всякий случай не раздеваться.

В следующее мгновение я проснулась. Темень была хоть глаз выколи — свеча догорела и потухла — а лежащий рядом Фаро рычал. Потом перестал рычать и коротенько взвизгнул, словно от удивления; его лапы простучали по полу, и пёс выскочил за дверь. Я недоумевала, что могло его спугнуть, а в следующую секунду, поняла: в комнате был мистер Лумис.