Свадьба палочек - Кэрролл Джонатан. Страница 19

– Хочешь, пойдем со мной, посмотришь, как они на мне сидят? – Я показала ему брюки. Я не знала, какого они размера. Схватила первую попавшуюся пару с полки.

– Конечно. Ты знаешь, что у Бейба Рута была слишком маленькая голова для его размера? Семь и три восьмых. – Выражение его лица не изменилось. Я спросила у проходившей мимо продавщицы, где примерочная. Она жестом указала, в какую сторону идти, и я взяла Хью за руку и потянула за собой.

У примерочных стояла еще одна продавщица. Она нисколько не удивилась, когда мы вошли в кабинку вдвоем. Внутри было очень тесно. Я задернула занавеску, бросила брюки на пол и повернулась к нему. Стоя на расстоянии фута от него, я впервые вдохнула его запах. Мы никогда еще не находились так близко друг от друга. Одеколон, пахнувший апельсином и корицей, табак, еще что-то кисловато-терпкое, очень приятное.

Поднявшись на цыпочки, я сорвала у него с головы кепку и поцеловала его. Губы его оказались мягче, чем я думала. Он не ответил на поцелуй, потому что теперь только я могла решать, и мы оба понимали, что так и должно быть. Я обхватила руками его талию, но не придвинулась к нему.

Он протянул руку и погладил меня по затылку. Мы долго молча смотрели друг на друга.

– Будем ли мы еще и друзьями? – Я провела пальцем по морщинке в уголке его рта. Она была такой глубокой.

– Я только так все себе и представляю. – Он ухватил мой палец и поцеловал.

– Мне хочется лизнуть тебе спину.

Больше ничего не произошло. Мы провели в примерочной еще пару жарких минут и вышли оттуда, улыбаясь, словно выиграли в лотерею. Хью решил купить бейсболку на память. Он не снимал ее все то время, что мы бродили по городу, погружаясь в жизнь друг друга.

Мрачные мысли, приходившие мне в голову, – о его жене, о детях – были какими-то невесомыми. Светлые мысли, надежды, волнующие перспективы казались неколебимыми, как горы. Я понимала, что надвигающиеся события были началом плохих времен для всех, кого это касалось, к каким бы изощренным оправданиям ни прибегать. Я никогда еще не вступала в связь с женатым мужчиной, хотя таких возможностей было пруд пруди. Я верила, что ничто не остается безнаказанным. И если я пересплю с чужим мужем, боги наверняка жестоко меня покарают.

Мы остановились у входа в метро. Наш день подошел к концу. Он собирался вернуться в свою другую жизнь, где его ждала ничего не подозревавшая семья. Мы смотрели друг на друга со все возраставшим вожделением, которое близкая разлука всегда обостряет.

– Ты заберешь свою собаку?

– А как же. Выгуляю ее по дороге домой и буду думать о тебе.

– А я думаю о твоей семье. Он покачал головой.

– Вот это ни к чему.

– Но для меня все это внове. Рано или поздно все может открыться.

– Миранда, рано или поздно мы умрем. Я много размышлял об этом «рано или поздно», и знаешь что? Рано вдруг превращалось в поздно, и я понял, что, вместо того чтобы жить, тратил время, беспокоясь об этом «рано».

– Меня недавно спросили, чего бы я больше хотела, любить или быть любимой. Я бы хотела любить.

Он кивнул.

– Выходит, ты выбрала такой ответ. Мне надо идти. Мы поцеловались, он провел кончиками пальцев по моей шее, повернулся и стал спускаться в подземку. На середине лестницы он повернулся, лицо его осветилось самой лучистой улыбкой.

– Где же ты была? Где же ты была все это время?

Два дня он не давал о себе знать. Представьте, каким оглушительным было для меня это молчание. На третий день, обеспокоенная и обиженная, я заглянула в свой почтовый ящик по дороге в магазин. Внутри как всегда оказалась кипа счетов и рекламных объявлений, зато последний конверт оказался джекпотом! Мои имя и адрес были написаны рукой Хью. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди.

Внутри была почтовая открытка.

На фотографии Уокера Эванса была запечатлена убогая комната с кроватью и маленьким столиком у стены, на котором стоял кувшин для воды. Обои давно выцвели, повсюду на них были сырые пятна. Резко скошенный потолок над кроватью указывал на то, что комната, по-видимому, находится под самой крышей. Без кровати она выглядела как жилище проститутки из «Тропика Рака» или из раннего рассказа Хемингуэя о парижском житье с хлеба на воду.

Но неправдоподобная белизна простыней и наволочек волшебно преображала ее, превращая в обитель плотских радостей и счастья. Именно в такую комнату пойдешь с тем, с кем хочется трахаться снова и снова. А потом вы заснете, сплетясь телами. Ничем особенным эта комната не отличалась, если не считать идеально выглаженных и сверкающих белизной простыней и наволочек на кровати. В столь невзрачном окружении взбитые подушки походили на два накрахмаленных облака. Покрывало было лоскутное. Глядя на фотографию, я словно вдыхала затхлый воздух этой комнаты, чувствовала своей кожей ее температуру, ощущала прикосновения того, кто меня сюда привел. На обороте открытки ничего не было написано, а на отдельном листке бумаги я прочла:

Вот где мне сейчас хотелось бы оказаться вместе с тобой: в простой комнате с единственной лампочкой на длинном шнуре посреди потолка, какие бывают в дешевых доходных домах и гостиницах, которых никто уже и не помнит. По вечерам печальный слабый свет не достигает сумрачных углов. Он расплывается по комнате, полной теней. Ему все равно.

Но для нас свет не имеет значения. Днем комната чистая и яркая. Наверное, из окна открывается замечательный вид. Вот такая комната мне и нужна, с кроватью, достаточно широкой для нас двоих. Чтобы лежать лицом к лицу и чувствовать дыхание друг друга.

Твоя кожа раскраснелась. Я провожу пальцем по твоему подбородку и шее, по плечу, руке. От этого ты улыбаешься и дрожишь. Почему ты дрожишь, ведь в комнате так жарко?

Я хочу в эту комнату. Я хочу туда попасть вместе с тобой, чтобы ты лежала обнаженная рядом со мной. Не знаю, где мы. Может, у моря. Или в городе, где шум, доносящийся сквозь окно, такой же неугомонный, как мы.

День принадлежит нам одним. Вечер и ночь тоже. К этому времени мы будем утомлены, но все же отправимся в ресторан и наедимся до отвала. Твое тело будет все еще напоено сладостной истомой. И по пути в ресторан на твоем лице будет играть улыбка. Я посмотрю на тебя и спрошу, как ты себя чувствуешь. Ты ответишь, что хорошо, и сожмешь мою ладонь. Нам нужно будет провести какое-то время вне этой комнаты, чтобы не забыть о том, что в мире сегодня, кроме нас, этой комнаты, наших тел, есть и кое-что еще.

Мы будем тихонько разговаривать в шумном ресторане. После стольких часов в постели голоса и лица у нас помятые. Всякий, кто нас видит, понимает, что мы только что трахались. Это так очевидно.

Потом, вернувшись в нашу комнату, когда уже ничего не хочется, я засну на несколько часов, а проснусь, почувствовав тепло твоего тела, прижимающегося ко мне. Возможно, я снова захочу тебя. А может, просто прикоснусь к твоему запястью и почувствую твой тайный сонный пульс. Остальное подождет. Времени у нас хватит.

Сохрани эту открытку. Положи ее на стол, чтобы была перед глазами. Если кто-нибудь спросит, зачем она у тебя, скажи, что в этой комнате ты была бы счастлива. Посмотри на нее и помни, что я жду. Посмотри еще раз.

Я вышла из дому нетвердой походкой. Ноги мои были как две разваренные макаронины. В мире со вчерашнего дня ничего не переменилось, но, только миновав два или три квартала, я немного пришла в себя и поняла, что все еще нахожусь на планете Земля. Придя в себя, я обнаружила, что бреду по тротуару, крепко сжимая письмо за спиной обеими руками. Чтобы продлить счастье, переполнявшее меня, я остановилась, закрыла глаза и громко произнесла: «Я должна это запомнить. Я должна помнить до конца дней».

Первое, что я увидела, открыв глаза, был Джеймс Стилман.

Мое сердце узнало его первым. И оно было спокойно. Оно говорило мне: «Вот он, Джеймс Стилман, на другой стороне улицы». Он выглядел в точности так же, как пятнадцать лет назад, когда я его знала. Я не могла ошибиться, не могла его ни с кем спутать даже в этом потоке людей.