За стенами собачьего музея - Кэрролл Джонатан. Страница 13

— Но, Венаск, этот эскиз я делал…

— Замолчи! Замолчи и принимайся за работу! С твоим сумасшествием покончено. Так что оправданий у тебя больше нет. И помни — с тебя по тысяче долларов за каждый раз, когда ты будешь делать эскиз не для меня, а для себя!

Я работал как одержимый паранойей студент, готовящийся к выпускному экзамену. Едва ли не сутки напролет думал только о кухнях, набросал эскизов больше, чем для сорокаэтажного «Андромеда-Центра» в Бирмингеме. И только когда полностью уверился в том, что уж на этот раз у меня получилось, решился отправиться к старику. С волнением я вручил ему эскиз, который, согласно моему твердому убеждению, непременно должен был попасть в точку.

В общем и целом, я перетаскал ему таким образом семь эскизов, вылившихся в семь чеков по тысяче долларов каждый. Однажды, выписывая чек номер шесть, я про себя подумал, что старик в итоге заработал не только бесплатный проект кухни, но и на две тысячи долларов больше, чем запросил вначале.

— Ну и повезло же мне, Гарри! — сказал Венаск, забирая тот чек. — Могу спокойно доить такого богатого и знаменитого архитектора!

Именно тогда я в первый раз осознал, что он в состоянии читать мои мысли. Это немного смутило меня, но ничуть не удивило.

Его реакция на мой седьмой набросок была особенно оригинальной. Мы как раз сидели во внутреннем дворике его дома, а свинья и пес пристроились возле нас. Он взял эскиз, мельком глянул на него, после чего бросил на землю прямо между своими любимцами.

— Ну, ребята, а вы что насчет этого думаете? Свинья шумно понюхала рисунок и снова опустила голову. Бультерьер поднялся, подошел к рисунку и начал равнодушно мочиться прямо на мое творение. Делал он это так долго, что через некоторое время моча потекла с дорогой бумаги на бетонные плиты двора.

— Какого черта ты от меня добиваешься! — не выдержал я. — Я стараюсь изо всех сил! Ну не нравится тебе ничего, я-то тут при чем?! Ты просто ни хрена не понимаешь в архитектуре.

— Гарри, если хочешь, можешь снова cпятить, только будь добр, не сволочись. Ты меня утомляешь.

Я сердито вскочил:

— Я в своем уме, Венаск. Я выкладываюсь на все сто процентов. И мне наплевать, что ты такой умный. Ты не умеешь видеть.

— Ладно, ладно, иди… Жду не дождусь очередной тысячедолларовой картинки. — Он вальяжным жестом отпустил меня и, наклонившись, начал гладить свою свинку.

После этого мы не разговаривали целых два дня. Все это время я почти не выходил из комнаты, делая эскиз за эскизом в яростном желании «ужо я докажу этому сукину сыну! «. И что же породила моя творческая ярость? Да почти ничего. Только потом я понял: скорее всего, он нарочно выводил меня из себя, чтобы проверить, способен ли я взбеситься, не лишаясь рассудка.

Еду он выносил и ставил на стол во дворе — как обычно, сэндвичи и, как всегда, просто объедение, — а сам уходил в дом. За эти два дня мы с ним сталкивались всего несколько раз в холле, и он либо подмигивал мне, либо полностью меня игнорировал — причем бесило меня и то, и другое.

О, как мне хотелось наконец попасть в точку, как жаждал я заслужить его одобрение! Далеко не всегда те, от кого мы ждем окончательного и крайне необходимого нам одобрения, — наши родные отцы. Вам очень повезло, если вы смогли распознать нужного человека. В противном случае, пол в комнатах нашей жизни постепенно покрывается пылью смятения и неудовлетворенности.

Мне повезло, но это ничуть не облегчало мою задачу. Чем спокойнее и естественнее вел себя Венаск, тем больше я бесновался. А если ему в самом деле известно нечто крайне важное для меня? Неужели мои эскизы настолько плохи, что он способен бросить мой труд на землю и позволить собаке помочиться на него?

Да нет… Все нормально, эскизы как эскизы.

Я мог бы очень долго объяснять, как пришел к этому совершенно правильному выводу, но мне предстоит еще так много рассказать, что пора двигаться дальше, пусть даже концовка сей длинной и смачной истории о Венаске выйдет несколько смятой. Думаю, он меня простит. Как-то раз, совершенно в другом контексте, он заметил:

— Будущее страшно голодно, Гарри. Высунув язык и вооружившись ножом и вилкой, оно поджидает тебя подобно великану из сказки о Джеке и бобовом стебле. «Фу-фу-фу! Чую-чую жизнь Гарри Радклиффа! «А потом — чпок». Накалывает тебя на вилку и отправляет в пасть.

— И что же мне делать? Попробовать отговорить его?

— Вовсе нет. Наоборот, учись быть съеденным. А потом, скатываясь по огромной глотке в его брюхо, учись видеть в темноте. Кое-что покажется тебе скучным, ты можешь не обращать на это внимания, но очень многое там наверняка тебя заинтересует.

В общем, я, пожалуй, задержусь на полпути вниз по великаньей глотке и расскажу, как встал из-за стола, взял первый из эскизов (сделанный семь тысяч долларов назад) и направился с ним в гостиную, где старик со своими питомцами смотрел «Полицию Майами, отдел нравов». Я подошел к дивану и протянул ему рисунок.

— Держи, Венаск. В тот раз ты ошибся. Это именно то, что нужно.

Он не глядя протянул руку, взял эскиз и, мельком взглянув на него, вернул мне.

— Хорошо. Составь перечень необходимых материалов, и я их закажу.

— Минуточку! Ты хоть разглядел, что у тебя в руках? Это же самый первый вариант! Тот самый, который ты разнес в пух и прах.

— Правильно. А сейчас все в порядке. Теперь он мне нравится.

— Но почему сейчас, а не тогда?

Тут он наконец повернул голову и посмотрел на меня:

— Потому что, показывая мне его в первый раз, ты искал лишь моего одобрения. А сейчас ты все как следует обдумал и точно знаешь: это то, что надо Ты получил одобрение от самого себя, и этого вполне достаточно. Теперь он и меня устраивает. Даже нравится… Слушай, дай я досмотрю до конца серию, а потом поговорим.

— Но как же мои семь тысяч баксов?

— На них я купил новый «домашний кинотеатр» от «Мицубиси». Телевизор с широким, здоровенным экраном, отличные деревянные колонки… в общем, последний писк.

Короче, мы закончили его новую кухню, и я снова стал нормальным человеком.

Через несколько месяцев после этого у Венаска случился удар, и старик умер. Мы с Бронз Сидни развелись, а вскоре я почти одновременно познакомился с Клэр Стенсфилд и Фанни Невилл.

Клэр была высокой и хрупкой на вид. Этакий оживший ветерок. Воздушная шатенка. Девушка с картины прерафаэлитов note 44, в любое мгновение готовая либо взмыть к небесам, либо низвергнуться в пучину жизненных невзгод и сгинуть там.

Фанни же была воплощенным Антеем, прикованным к земле, — коренастая и сильная реалистка, не выпускающая изо рта сигар и частенько отправляющая пищу в рот пальцами; она заставила (или, запугав, вынудила) множество людей поверить в то, что она очень крутая.

Но сейчас мне не хотелось бы подробно рассказывать ни о той, ни о другой, поскольку, хотя они и составляют значительную часть моего повествования, но только не эту. Так что, вы уж простите меня, девочки, если я пока просто представлю вас, а затем открою люк в сцене и уберу вас обеих до следующего акта.

Хлоп! И нету!

Достаточно будет просто сказать, что я познакомился с ними, и они обе крайне заинтересовали меня, заставив метаться взад-вперед от одной к другой подобно маршрутному автобусу.

Самым серьезным последствием моего полу-полоумия (и последовавших за ним событий) явилось возникшее у меня абсолютное равнодушие к работе. Как раз когда я отправился в самовольную отлучку на самый левый край поля, наша фирма увязла в нескольких серьезных проектах. И хотя я довольно скоро поправился, но вернувшись в офис, я стал воспринимать эти проекты так, будто они были просто рекламой дачной мебели со спинками в виде морских коньков.

Мне хотелось просто бездельничать. Время от времени равнодушно пожимать плечами. Пить пиво, целыми днями смотреть телевизор, отстранение наблюдать как протекает мой развод… снова пожимать плечами.

вернуться

Note44

Прерафаэлиты — течение в английской живописи середины и второй половины XIX века. На первом этапе (1848-1853) «братство прерафаэлитов» составляли молодые художники Данте Габриэль Россетти (1828-1882), Уильям Холмен Хант (1827 — 1910), Д. — Э. Миллес (1829-1896). Они провозгласили, что, дабы уйти от пошлости и рутины, искусство должно вернуться к дорафаэлевскому времени, когда религиозное чувство было искренним, а восприятие природы— непосредственным, не скованным какими-либо художественными догмами. Это была первая в европейской живописи формулировка требования стилизации, отчасти примитивизации самого художественного языка. Прерафаэлитов поддержал художественный критик Джон Рескин (1819-1900), противник индустрии, сторонник историка и философа Томаса Карлейля (1795-1881). В 1853 г. «братство» распадается, и новый этап развития движения начинается во второй половине 1850-х гг., когда с Россетти, отошедшим от религиозных сюжетов, сосредоточившимся на образах старой итальянской литературы и средневековой легенды, знакомятся Эдвард Берн-Джонс (1833-1898) и Уильям Моррис (1834-1896). Если для первого этапа было характерно акцентирование (как правило, в библейских сюжетах) душевной драмы, тщательное изображение исторического антуража и вставление цвета в детальный рисунок отдельными яркими пятнами, наподобие витража, — то на втором этапе отмечают изломанную декоративность силуэта, фантастичность красок, субъективную мистичность.