Толмач - Гиголашвили Михаил. Страница 22

Приехал раньше времени – у Бирбауха еще первая бутылка пива непочатой стояла, а сам он деловито возился под столом, что-то в мешки из картонного ящика перекладывая. Увидев меня, почему-то смутился и поспешил прикрыть ящик.

– Что, героин из Карачи подвезли? – вежливо спросил я.

– Да какое там… Если бы… – распрямился он, еще розовый от наклона. – Корм для кошек… Сосед мой на этой фабрике работает, иногда подкидывает по дешевке – для своих у них там скидка. У него самого – ни собак, ни кошек, кроме параличной тети. А у моего деверя – целых три кошки, он всегда берет по полцены… Да чего только за деньги не сделаешь!.. Они родства не знают…

Тут в дверном проеме замаячила фигура в пальто песочного цвета.

– А, господин Хуссейн пожаловал! – приветливо нажал Бирбаух на кнопку. – Пожальте!.. Ваших много сегодня!.. Уже сидят, плов кушают!

Мы поздоровались с Хуссейном. Он взял свой обходной, заглянул в приемную и что-то грозно сказал притихшей семье. Мать в чадре, кормившая курчавого ребенка, застыла на месте, спрятала коробку. Отец шикнул на других детей, курочивших под стульями многострадальные игрушечные вагончики.

В комнате переводчиков – пусто и темно. Мы включили свет и сели за столы. Хуссейн достал из внутреннего кармана термос.

– Зима. Работы мало, – сказал он, поглаживая багровый и мясистый нос. – Холодно им сейчас бежать, по домам сидят, чай пьют.

– Ну, вам-то жаловаться грех, – ответил я. – Если у вас работы мало – то что мне говорить?.. В Чечне притихло, в Карабахе больше не стреляют, в Белоруссии спячка…

– Ничего, не унывай, что-нибудь случится. На Индостане тоже тихо было – а сейчас?.. Афганистан день и ночь по ТВ показывают! – уверенно обнадежил он меня, наливая зеленый чай в пластиковые стаканчики. – Одного знакомого переводчика посылают в Кабул с делегацией. Хорошо заработает. Интересно из 21-го века попасть в Средневековье!..

– Правда, что по мусульманскому календарю сейчас идет 1375-й? – вспомнил я.

– 1380-й, от дня рождения пророка, – уточнил Хуссейн. – Говорят, что там скоро наступит демократия и у каждого афганца будет личная зубная щетка, которую не надо делить с соседями! – невесело пошутил он.

Потом мы, взяв стаканчики, смотрели в окно, где вдруг завихрились ошалелые снежинки. Хуссейн грустно качал головой:

– Надоело все… Устал… Давление мучит… Климат плохой… Люди другие…

– Каждый день работаешь, вот и устал, – с хорошей завистью заметил я, отходя от окна.

– А что толку?.. – почесал он лысину. – Денег все равно нет.

– Деньги – понятие растяжимое. Как умирающий и воскресающий Осирис. Их никогда нет, но они всегда появляются! – махнул я рукой.

В дверь неслышно вошла фрау Грюн в джинсах и бесшумных тапочках.

– Доброе утро! Самые исполнительные уже тут! – сказала она, крепко тряхнув нам руки и бросая на стол папки. – Это для вас, Хуссейн. А ваши дела пока не готовы – кое-что уточняется.

– Дела? – переспросил я. – Что, много людей?

– Мать и дочь. Надо перезвонить, узнать кое-что. Ну вы же понимаете – понедельник, никого еще на рабочих местах нет. – Фрау Грюн ловко присела боком на стол, сплющив свою крепенькую спортивную ягодицу. – Вообще у нас в Германии люди работают только в четверг…

– Почему в четверг?

– А судите сами: в понедельник они еще приходят в себя после выходных, во вторник – собираются приступать к работе, в среду – приступают, в четверг – работают, в пятницу отходят от рабочей недели, а в субботу и воскресенье – отдыхают! А в понедельник – всё сначала.

– Хорошо, что еще хоть в четверг работают. У нас в Ираке вообще никто не работает, – заметил Хуссейн. – Всё стоит, производства заброшены. Союз раньше много помогал, а сейчас нет Союза, некому помочь… А во всём проклятый Буш-отец виноват!.. Он же преступник, его под трибунал надо! – рубанул он рукой по воздуху.

– Почему? – удивилась фрау Грюн. – При чем тут Буш-отец?

– А кто в 91-м по приказу своего сообщника, Саудовской Аравии, и с помощью продажной Турции Ирак разбомбил?

– Да, все мы под американцами ходим, – вздохнула фрау Грюн. – Кстати, сейчас по радио сказали, что опять какой-то палестинец себя на бомбе взорвал. Не могу этих людей понять. Идею свою уважают, а себя – нет.

– Бомбы есть – ума не надо, – отозвался Хуссейн, вспомнив старую шутку о разнице между демократией и тиранией: в демократии – много голосов и одно оружие, а в тирании – один голос, но много оружия.

– Хорошо сказано. Ну, пойду посмотрю, как дела. – Фрау Грюн ловко соскочила со стола. – А вы, Хуссейн, идите, разберитесь там с вашими, узнайте, на сорани или корманчи они говорят, чтоб потом не было недоразумений.

И она бесшумно исчезла. Хуссейн тоже пошел, проклиная по дороге Турцию, семью Бушей и всех евреев мира. А я сел на подоконник, уставился в окно, стал ждать, вспомнил свой первый приезд в лагерь… Тоже был снег, запотевшие окна, белый пейзаж…

Да, с разными людьми столкнула тут судьба, свела на несколько жизненно важных часов, переплела кармы… В начале люди обычно напряжены и насторожены, в конце – спокойны и раскованны. Хорошо, когда начальное недоверие меняется на конечную благодарность. И плох тот толмач, с которым происходит наоборот. А впрочем, не все ли равно? Атомы встретились, столкнулись, разлетелись…

Пришла фрау Грюн с папкой и, передавая ее мне, сказала:

– Вот дело матери. А дочка попозже будет готова… Компьютер у секретарши что-то барахлит…

– Кто это у нас сегодня? – принимая папку, спросил я.

С фотографии на меня взглянуло лошадиное лицо с многострадальными глазами бывсовчела и большими грубыми скулами времен татарского ига:

В приемной Хуссейн грозными окриками наводил порядок, указывая, кому за кем идти. В другом углу, близко друг к другу, почти прижавшись, сидели две фигуры: большая, широкая, и малая, щуплая. Лиц против света не разобрать. Я подошел ближе.

– Варвара? Чичерина?

– Я самая! – встала большая женщина во весь свой высокий рост. Не только лицо лошадиное, но и фигура. Здоровая мосластая ломовая из страшного сна Раскольникова.

– А это дочь?

– Да, Аннушка. – Женщина широко пряданула головой. – Доченька.

Та тоже встала. Около мамы-лошади она смотрелась жеребенком с конским хвостиком и гнойными прыщиками на вытянутом лице. Ногти покрашены темно-зеленым лаком, отчего руки похожи на лапки с коготками.

– Так, дорогие мои. Я ваш переводчик. Вначале пойдет мама, потом дочь.

– Ясно, – кивнула Варвара, а Аннушка тихо зашипела:

– Я тут одна не останусь, мне страшно. – И она покосилась на Хуссейна, который что-то азартно объяснял папе-курду с висячими усами и глубокими морщинами на небритых щеках.

– Не бойся. Вон охрана сидит, тут тебя никто не тронет, – кивнул я на Бирбауха, занятого раскладкой почты. На его окне уже блестели две порожние бутылки из-под пива. («Ну и что, что всего 4,5 градуса?.. Градус к градусу – вот и набегает»). – Нет, я с вами пойду, – заныл жеребенок.

– Сколько ей? – удивился я.

– Да двадцать пять уже. Не маленькая. Ну чего ты, Аннушка, в самом деле? – погладила ее по голове мать. – Сиди тут, я скоро приду. Вон, журнал почитай… Кто тебя тронет тут?

Видя, что Хуссейн пока не собирается идти (он обсуждал теперь с папой какую-то справку, указывая, как на невольничьем рынке, на одного из детей), я пропустил Варвару в дверь. Она покорно зашагала впереди. При ходьбе ее сходство с лошадью стало сильнее – она не только топала ногами в подкованных сапогах, но и как-то странно и часто мотала головой, как бы отбиваясь от назойливых мыслей или мух. Круп двигался мерно и ходко.

– Такая застенчивая дочь? – спросил я.