Кочевники поневоле - Гелприн Майк. Страница 38

– Погуляйте, погуляйте, – добродушно пробасил тот. – Дело хорошее. Присмотритесь к товару. Увидите Людвига, скажите, чтобы приценился к моржовым капканам. В общем, ступайте, а мы с русским пока тут поторгуем.

Габриэла улыбнулась Курту и потянула его вдоль санных рядов.

– Это Руммениге, – шептала она, миновав очередную группу торговцев. – Старшая дочка Фрезенбургов в прошлом году вышла замуж за ихнего Алоиса. А это Брехты. Две ярмарки назад Людвиг едва не выплясал Альму Брехт. Был жуткий скандал, потому что у неё уже был жених из какой-то восточной семьи. Людвиг тогда вернулся с танцулек с разбитым носом и злой как чёрт, и Отто за компанию тоже досталось.

– Что за танцульки? – поинтересовался Курт.

– После торгов будут танцы. – Габриэла вдруг покраснела. – Ты пригласишь меня?

Курт остановился, посмотрел девушке в глаза.

– Я женат, – сказал он. – И жена ждёт меня. Она…

– Я помню, – прервала Габриэла. – Прекрасно помню. Только никто тебя не ждёт, Курт. Никто. Твоя жена даже не немка, и она думает, что ты давно умер. А ты – ты собираешься, едва вскроется лёд, вернуться к ней, чтобы самому там умереть. Я… я не пущу тебя.

– Что значит «не пустишь»?

– То и значит. – Габриэла внезапно оказалась рядом, как тогда, ночью. Закинула руки на плечи и прижалась всем телом. Люди вокруг стали останавливаться и глядеть на них. – Пускай смотрят, – прошептала Габриэла. – Оставайся с нами, прошу тебя. Со мной. Я ведь тебе нравлюсь?

Курт замялся, он решительно не знал, что сказать.

– Нравишься, – проговорил он наконец. Снял руки девушки с плеч и шагнул назад. – Только это не имеет значения. Пойдём, ты хотела показать мне ярмарку.

Следующие два часа они ходили по рядам. Габриэла азартно приценивалась, здоровалась со знакомыми, смеялась и, держа Курта под руку, прижималась грудью. Вскоре немецкие ряды закончились, за ними потянулись шведские, китайские, русские. Фрукты и овощи, грибы и ягоды, соления и копчения, инструменты и домашняя утварь, меховые изделия, шерстяные изделия, кожаные; украшения из моржовой кости…

У венгерских рядов Габриэла ахнула, разглядев иссиня-чёрную, с золотыми подпалинами меховую шубку, которую усатый круглолицый продавец держал распяленную в руках. Девушка вмиг сбросила бывалый моржовый полушубок, сунула его Курту и уже через секунду примеряла шубку. Та пришлась впору и неимоверно ей шла, миниатюрной, стройной, черноволосой и черноглазой.

Габриэла прошлась, затем пробежалась с расстёгнутой на груди шубкой. Завертелась на месте. Курт терпеливо ждал. Наконец девушка вздохнула, неохотно высвободила руки из рукавов и протянула товар продавцу.

– Что за неё хочешь? – спросила Габриэла, вновь облачившись в голубоватый с чёрными пятнами, видавший виды полушубок.

Продавец ответил длинной тирадой, из которой Курт не разобрал ни слова.

– Слишком дорого, – поникла Габриэла, когда тот закончил. – Я немного понимаю по-венгерски, – объяснила она. – Это из шкуры морского леопарда, который водится далеко на севере и в наши края не заплывает. Говорят, что охотиться на него очень опасно. Поэтому его мех так дорог, и за шубу хозяин просит немерено. Отец никогда мне её не купит.

Курт сам не знал, какая сила заставила его запустить руку под зипун. Там, упрятанный во внутренний карман телогрейки, лежал портсигар. Тот самый, серебряный, древней искусной работы, передаваемый в семье Бауэров от отца к сыну.

У венгра загорелись глаза, он едва не выхватил портсигар у Курта из рук. Быстро раскрыл его, осмотрел, поиграл с мудрёной защёлкой. Затем разразился новой тирадой, столь же неразборчивой, как и предыдущая.

– Ты что же, вправду покупаешь это мне, Курт? – В глазах у Габриэлы появились внезапно слёзы. – Ты… ты хочешь отдать это, чтобы… чтобы…

– Хочу. – Курт шагнул к продавцу. – Я меняю, – сказал он твёрдо. – Устроит тебя эта вещь?

Венгр закивал и поспешно упрятал портсигар за пазуху. Скинул шубку на руки Габриэле, повернулся и исчез за спинами обменщиков.

С закатом торговлю свернули, наскоро отужинали у шатров, а через час на ярко освещённой факелами, утоптанной береговой площадке начались танцы.

– Эх, гитары нет, – вздохнул Илья, критически осмотрев оркестр.

Было в нём четыре свирели, барабан и несколько струнных инструментов с неизвестными названиями. Играли тем не менее музыканты слаженно, и первый вальс прошёл на ура. Его сменило танго, затем фокстрот, снова танго, мазурка, брейк-данс…

Танцором Курт был неплохим, в октябрьском боевом кочевье – одним из первых. После вальса он скинул зипун, за ним свитер и остался в вязаной декабрьской рубахе из шерсти трирога. Быстрые мелодии он отплясывал с Эльзой, медленные – с Габриэлой, а потом завели хоровод, и Курт, держа обеих девушек за руки, полетел по кругу. Быстрее, ещё быстрее, ещё! С финальным аккордом хоровод распался, танцоров разметало в разные стороны. Курт не удержался на ногах и повалился на утоптанный снег навзничь, увлекая за собой хохочущую Габриэлу. Их лица оказались напротив, и в следующую секунду девушка поцеловала его в губы. Отпрянула, заглянула в глаза. Вскочила на ноги и, протянув руку, помогла подняться. Затем, так и не отпуская руки, повлекла из круга прочь.

Минут пять они, петляя между деревьями, удалялись от танцплощадки в глубь острова. У Курта мучительно ныло на сердце. Девушка ему нравилась – легконогая, весёлая, непосредственная. И в то же время за океаном его ждала другая. Если, конечно, ещё ждала.

Габриэла внезапно резко остановилась, механически переставляющий ноги в двух шагах позади Курт едва не налетел на неё. Девушка подалась к нему, запрокинула голову и обхватила руками за шею. Миг спустя он целовал её – в глаза, в разрумянившиеся от мороза щёки, в раскрывшиеся ему навстречу губы.

На следующее утро торговля возобновилась и к полудню пошла на убыль. Не обменянного товара почти не осталось, Иоганн довольно поглаживал бороду и любовно похлопывал сложенные на санях пузатые мешки с выменянным добром.

К двум пополудни ряды купцов поредели, а к трём и вовсе сошли на нет. Островитяне один за другим стали покидать ярмарку.

– Перекусим и тронемся, – решил Иоганн и принялся оживлять погасший утром костёр. – Куда, интересно знать, запропастился русский. Ладно, подождём.

Долго ждать не пришлось. Илья появился, едва занялись первые поленья в костре.

– Я ухожу, – пряча глаза, сказал он Курту. – Спасибо тебе за всё.

– Как уходишь? Куда?!

– К своим. Это на северо-запад отсюда, в трёх сутках пути. Остров с названием Москва.

– Подожди. – Курт вскочил, растерянно заозирался по сторонам. – А как же… Как же мы будем возвращаться весной?

– Мы не будем. Вернее, я не буду, ты, если хочешь, можешь вернуться. А я остаюсь. Извини. Нет никакого смысла идти туда, где нужно умирать.

Ссутулившись, Курт смотрел уходящему Илье вслед. Цвайберг приблизился, положил руку на плечо.

– Он ушёл к своим, так? – спросил Иоганн. – К русским?

Курт кивнул. Его охватила апатия. Шансы вернуться, и без того призрачные, с уходом Ильи исчезли окончательно. В одиночку расстояние до материка ему не преодолеть.

– Я знал, что так будет, – сочувственно сказал Иоганн. – Твой друг поступил разумно. Правильно поступил.

Курт не ответил. Обернулся – Габриэла смотрела на него сияющими от счастья глазами.

По возвращении на Мюнхен Иоганн зарезал барашка. Фрезенбург извлёк из погреба бочонок с пятилетней выдержки ягодной настойкой. За стол сели с закатом Нце и пропировали далеко за полночь.

Пили за купеческую смётку, за удачу, за добрую охоту, добрый урожай и добрый улов. За всех вместе и за каждого в отдельности. Потом перешли на брудершафты.

Сидя за столом в просторной натопленной гостиной, обнимая за плечи захмелевшую Габриэлу, подпевая затянувшему «Ты виноват» Бурмейстеру, Курт чувствовал, что попал домой. Именно домой, туда, где ему следовало родиться и жить, к людям одного с ним толка, гостеприимным, щедрым, доброжелательным. И не было здесь никакой войны, и не было никаких набегов и заслонов, и необходимости умирать тоже не было.