Хитрости Локка Ламоры - Линч Скотт. Страница 6
– Беда с тобой в том, Локк чертов Ламора, что ты не предусмотрителен. Знаешь, что значит «дальновидный»?
Локк помотал головой.
– Попробую объяснить. У таверны был хозяин. Он работал – как работаю я – на очень важного человека – капу Барсави. Хозяин таверны платил капе – как плачу я – за спокойную жизнь, без неприятностей. По твоей милости у него случились жуткие неприятности, хотя он исправно платил деньги и ждать не ждал ничего подобного. Так вот, возбуждение паники среди горожан и подстрекательство пьяных скотов к поджогу таверны – прямая противоположность действиям дальновидным. Ну как, догадываешься теперь, что означает это слово?
Локк почел за лучшее живо кивнуть.
– Если в прошлый раз, когда ты попытался вогнать меня в могилу прежде времени, я сумел откупиться, то сейчас, когда откупиться никаких денег не хватило бы, мне, хвала богам, и откупаться не придется – такой страшный переполох творится в городе. Ночью желтокурточники избили дубинками добрых две сотни человек, прежде чем сообразили, что среди них нет больных. Герцог подступил к Скопищу со своим чертовым регулярным войском, еще немного – и спалил бы квартал дотла. Ты, Локк Ламора, сейчас стоишь передо мной, а не плаваешь с изумленной физиономией в акульем брюхе по одной лишь единственной причине: потому что от «Стеклянной лозы» осталось только пепелище и никто не знает, что до пожара таверна была ограблена. Никто, кроме нас. Значит, мы все сделаем вид, будто никто из нас о случившемся ведать не ведает, а ты все-таки научишься осторожности, о которой я вам талдычу с утра до вечера. Договорились?
Мальчик кивнул.
– Мне нужны от тебя ловкие мелкие кражи, и ничего больше. Кошелек здесь, кольцо колбасы там. Я хочу, чтобы ты проглотил свое честолюбие, высрал его, как переваренную жратву, и на следующую тыщу лет стал обычным юным заманухой. Можешь сделать мне такое одолжение? Не воруй у желтокурточников. Не поджигай таверны. Не устраивай переполохов в городе. Притворись заурядным карманным воришкой, каковыми являются твои братья и сестры. Все ясно?
Локк снова кивнул, постаравшись принять подобающий случаю горестный вид.
– Хорошо. А теперь… – Наставник извлек из кармана почти полную флягу имбирного масла, – мне хотелось бы подкрепить свои наставления делом.
И опять какое-то время – после того, как Локк восстановил способность нормально дышать и говорить, – все шло тихо-гладко.
Но за семьдесят седьмым годом Морганте наступил семьдесят седьмой год Сендовани, и хотя Локку довольно долго удавалось скрывать свои похождения от Воровского наставника, в конце концов он, в одном совсем уже вопиющем случае, снова забыл об осмотрительности.
Когда Воровской наставник понял, что́ сотворил паршивец на сей раз, он отправился к капе Каморра и оформил у него разрешение на одну маленькую смерть. Однако по зрелом размышлении старик решил все-таки сперва наведаться к Безглазому священнику, движимый отнюдь не милосердием, но слабой надеждой выгадать хоть самую малость.
7
Небо уже окрасилось тусклым багрянцем, и об ушедшем дне напоминала лишь тающая золотая полоска над западным горизонтом. Локк Ламора плелся в длинной тени Воровского наставника, направлявшегося к храму Переландро, чтобы продать своего подопечного. Наконец-то мальчик понял, куда исчезали старшие дети.
Мощная арка стеклянного моста соединяла северо-западное подножие Сумеречного холма с восточной оконечностью огромного вытянутого Храмового квартала. На самом верху моста Наставник остановился и устремил взгляд на север – за окутанный мраком Тихий квартал и подернутые туманной пеленой воды стремительной Анжевины, на темные роскошные особняки и белокаменные бульвары четырех островов Альсегранте, над которыми вздымались невероятной высоты Пять башен.
Пять башен были самыми приметными сооружениями из Древнего стекла в городе, полном загадочных архитектурных изысков. Меньшая и самая скромная из них, Заревая, имела восемьдесят футов в ширину и четыреста в высоту. Истинный цвет каждой из пяти гладкостенных башен сейчас терялся в багровых отблесках заката, и паутина канатов с грузовыми клетями, протянутая между верхушками величественных строений, едва различалась на фоне рдяного неба.
– Давай постоим здесь немного, дружок, – промолвил Воровской наставник непривычно печальным голосом. – Здесь, на моем мосту. Столь мало людей ходит по нему на Сумеречный холм, что я привык считать его своим.
Ветер Герцога, весь день дувший с Железного моря, уже переменился; в каморрской ночи всегда властвовал береговой Ветер Палача, сырой и теплый, насыщенный запахами возделанных полей и гниющих болот.
– Я с тобой расстаюсь, – после долгой паузы добавил старик. – Прощай навсегда. Очень жаль, что тебе не хватает… здравого смысла, что ли.
Локк молчал, неподвижно глядя на могучие стеклянные башни. Небо за ними быстро тускнело, бледно-голубые звезды становились все ярче, и скоро последние лучи солнца погасли на западе – точно огромный глаз сомкнулся.
Однако, едва над Каморром стала сгущаться ночная тьма, в ней зародился новый свет, поначалу слабый и зыбкий. Он исходил из недр Пяти башен и полупрозрачного моста, на котором стояли старик с мальчиком, и с каждым мгновением набирал силу, разливался все шире, растекался над городом, подобный призрачному дымчатому сиянию пасмурного дня.
Наступил час Лжесвета.
И мощные стены Пяти башен, и громадные стеклянные волнорезы обсидиановой гладкости, и рукотворные рифы под свинцовыми водами моря – каждая грань, каждая поверхность, каждый осколок Древнего стекла в Каморре, каждая крупица неземного строительного материала, в незапамятное время оставленная здесь основателями города, – источали таинственный Лжесвет. Каждый вечер после захода солнца стеклянные мосты обращались размытыми полосами дрожащего света, стеклянные башни, стеклянные мостовые, причудливые сады стеклянных скульптур бледно мерцали лиловым, лазурным, жемчужно-белым, а звезды и луны тускнели в поднебесье.
То был час, когда последние дневные работники расходились по домам, ночная стража заступала в дозор и городские ворота закладывались засовами. Час потустороннего сияния, которое скоро сменится непроглядным ночным мраком.
– Ну ладно, пойдем, – наконец произнес Наставник, и они двое зашагали к Храмовому кварталу, ступая по мягкому неземному свету.
8
Двери каморрских храмов закрывались лишь по истечении часа Лжесвета, и сейчас Безглазый священник старался с толком потратить все оставшееся время, чтобы наполнить медную чашу для пожертвований, стоявшую перед ним на ступенях обветшалого храма Переландро.
– Сироты! – восклицал он зычным голосом, более уместным на бранном поле. – Не все ли мы осиротеваем рано или поздно? Увы, увы всем, оторванным от материнской груди еще в пору младенчества!
Там же на ступенях, с одной и другой стороны от медной чаши, сидели два худых мальчика в белых балахонах с капюшоном – вероятно, сироты. Они пристально следили за мужчинами и женщинами, спешащими по своим делам через квартал богов, и отблески призрачного Лжесвета горели в черных провалах их глаз.
– Увы, увы всем, брошенным жестокой судьбой в мир, где они никому не нужны! – продолжал священник. – Рабами, вот кем они становятся! Рабами, а то и хуже – игрушками для утоления низменных страстей нечестивцев и безбожников, обрекающих несчастных на постыдное, жалкое существование, в сравнении с коим даже рабская участь кажется великим благом!
Локк, никогда прежде не видевший театральных представлений и не слышавший опытных ораторов, так и замер с разинутым ртом. Речи священника дышали жгучим презрением, которое заставило бы и камень обратиться в кипящую воду, дышали страстным укором, от которого к глазам мальчика подступали горячие слезы стыда, хотя он сам был сиротой. Он бы слушал и слушал, как этот громогласный человек кричит на него.
Слава отца Цеппи, Безглазого священника, была столь велика, что даже маленький Локк Ламора уже слышал о нем раньше – об этом вот крепком пожилом мужчине, с грудью шириной с писчую конторку и грубым морщинистым лицом, с бородой, похожей на жесткую волосяную мочалку. Плотная белая повязка, закрывающая глаза и лоб; белая полотняная ряса, ниспадающая до голых лодыжек; черные железные кандалы на запястьях. Толстые цепи тянулись от кандалов вверх по ступеням, в глубину храма. Когда отец Цеппи вздымал руки, цепи натягивались почти до предела, а значит, сейчас он находился у самой границы пространства своей свободы.