Приключения Ромена Кальбри (СИ) - Мало Гектор. Страница 16

Перед рассветом, когда я услышал, как волны прилива ударили в скалы, я вышел из рубки.

Накануне около четырех часов вечера, когда я вернулся, на море начинался отлив; теперь полный прилив напоминал, что скоро начнется новый день, и мне надо было спешить, поскольку я не хотел, чтобы меня видел кто-нибудь из соседей.

Отправляясь в путешествие, я совсем не хотел бы испытывать тоску по родному дому. Но это оказалось так трудно! Подойдя к забору, я невольно остановился – мне так хотелось остаться! Сердце мое разрывалось на части. Петух пропел в нашем курятнике. Собака соседей, разбуженная шумом моих шагов, хрипло залаяла, и я слышал звон цепи всякий раз, как она бросалась в мою сторону. Начинало светать.

Мне припомнилось все мое детство с тех пор, как я начал сознавать себя: припомнились ночи, когда отец баюкал меня своей песенкой. Припомнилась первая чайка со сломанным крылом, которую я приручил, и она так привыкла ко мне, что принимала пищу из моих рук. Припомнились наши тяжелые пробуждения в бурные ночи, когда отец был в плавании… Теперь я видел беспокойство и страдание матери и понимал, что своим бегством я только увеличу ее страдания. Разве не преступление – бросить ее одну?

Маяк погас, море стало светлее, хотя небо еще оставалось темным. Над трубами в деревне дым стоял столбом. На улице раздавался шум людских шагов. Народ просыпался.

А я сидел на откосе, спрятавшись под кустами терновника, несчастный, недовольный собой, и не знал, на что мне решиться. Воображение, смутная надежда устроить свою судьбу самому, без постороннего участия, моя страсть к морю манили меня уйти. Привычка, детская робость, мои недавние испытания и мысль о матери приковывали к дому.

Мать показалась на пороге дома – она шла на поденную работу. Куда она сегодня пойдет: в деревню или в местечко? Если в деревню, то она пойдет в противоположную от меня сторону, если в местечко, то она должна пройти мимо терновника, где я спрятался. Один момент – и все решится. Тоска сжимала мое сердце. Я колебался. Но судьбе было угодно, чтобы моя мать работала сегодня в деревне, и я удержался от искушения броситься ей на шею.

Когда я услышал стук запираемой калитки, я привстал, чтобы следить за ней. Но я увидел только белый чепчик, мелькавший то здесь, то там, то между ветвями, то за забором. Солнце поднялось над утесом и залило ярким светом наш домик. Мох на соломенной крыше отливал зеленым бархатом. Легкий береговой ветер гнал над морем облака. Прозрачный утренний воздух был пропитан запахом моря.

Я не поддался чувству, удерживавшему меня дома. Я покинул родной дом и бежал так же, как от дяди. Я бежал до тех пор, пока не захватило дыхание.

Насколько хорошо бежать, если хочешь заглушить в себе сильное, неприятное чувство, настолько необходимо спокойствие, когда надо что-то обдумать.

Мне необходимо было подумать. Я убежал из дома. А дальше что? Как достигнуть своей цели? Этот вопрос не так-то легко было решить.

Я сел у забора. Передо мной расстилалась пустынная равнина. Никакой опасности не было, никого не было видно вокруг, только вдали у таможни вырисовывался на фоне светлого неба силуэт часового.

По здравом размышлении я решил идти вдоль берега, а не по большой дороге, как я шел раньше. Опыт двух дней научил меня, что большая дорога негостеприимна для тех, у кого в кармане пусто. Главная моя забота состояла в том, чтобы иметь какую-нибудь пищу во все время путешествия до Гавра. Теперь я вспомнил, что де Бигорель часто говорил: «Море – еще лучшая кормилица для человека, чем земля». Я мог рассчитывать, что у моря я найду себе какую-нибудь пищу: устрицы, раковины. При мысли об устрицах, которых я давно не ел, у меня проснулся аппетит. Я давно уже ничего не ел, и какой же я себе сейчас устрою пир!

Я встал. Сколько времени мне понадобится, чтобы дойти до Гавра? Конечно, много, но что ж из этого? И целый месяц пути меня не пугал.

Из страха, что кто-нибудь из Пор-Дье мог бы встретить и узнать меня, я не мог тотчас же спуститься к морю. Поискать завтрак мне пришлось только в трех или четырех лье от Пор-Дье.

Устриц я не нашел и должен был довольствоваться мидиями, которые здесь сплошь покрывали скалы. Утолив немного голод, я мог продолжать свой путь. Я был так счастлив при виде моря, что начал бегать по песку, залезать в ямы и забегать в пещеры. Я свободен, я могу прыгать, путь мне открыт на все четыре стороны! Как велика была разница между теперешним моим положением и моим заключением у дяди в Доле! Нет ничего приятнее путешествия!..

На берегу я нашел сосновую доску, которая привела меня в восторг. Я ножом придал ей форму корабля. Посередине, ближе к носу, я проковырял дыру, в ней я укрепил ореховую палочку, крестообразно к ней – другую, из платка устроил парус, и у меня вышел прекрасный фрегат. Я назвал его именем матери. Во время отлива, засучив штаны, я спустил фрегат на воду. Вечер неожиданно застиг меня за этим занятием, а надо было еще позаботиться о ночлеге.

Я нашел на берегу грот, выбитый ударами волн во время равноденствия, когда бывает большой прилив. Собрав сухих водорослей, я устроил себе из них постель. Это не был дворец, но много лучше, чем болото около Доля. Здесь я был защищен от холода. У меня была постель. Я даже устроил себе подушку, подложив под голову большой камень. Прямо передо мной был маяк, свет которого меня успокаивал и ободрял. Я уснул спокойно, как дома.

Всю ночь мне снилось, что я путешествую на своем фрегате в неведомые страны. После одного кораблекрушения я попал на остров, где шестифунтовые хлебы и котлеты висят на ветках деревьев, как яблоки. Я подружился с дикарями и рассказал им много интересного. Они обучили меня охоте и рыбной ловле, и мы живем теперь вместе, деля и горе, и радость… К нашему берегу пристает корабль… На нем я вижу мать…

И тут я проснулся. Еще были сумерки. Есть мне хотелось до тошноты, но я должен был подождать отлива, чтобы собрать раковин на завтрак. Но чем больше я их ел, тем больше мне хотелось есть: мой завтрак продолжался уже больше двух часов, и перестал я их есть не потому, что насытился, а потому, что устал раскрывать раковины. «Ах, если бы к ним хоть кусочек хлеба! Но как добыть его?»

Не думайте, пожалуйста, что если я постоянно говорю о хлебе, о голоде, о пище, то я обжора. У меня был только хороший аппетит, какой обычно бывает у детей моего возраста, и вопрос о пище при тогдашнем моем положении, конечно, был важным для меня и даже мучительным. Надо заметить, что те, кто воображает, будто знает, что такое голод, только потому, что им приходилось испытывать приятное чувство перед запоздавшим на час обедом, те совсем не имеют понятия о том, что такое голод. Его знают только те, кто после продолжительного недоедания остаются целыми днями с пустым желудком, – вот они-то поймут, что́ я тогда испытывал!

Место, где я провел ночь, мне очень нравилось: на берегу были устрицы, я мог пускать в плавание свой фрегат. Никто мне не мешал. Был грот для ночлега. Был маяк. Все мне нравилось вокруг, и я бы остался тут еще на денек, но голод гнал меня вперед. Может быть, в другом месте я найду что-нибудь посущественнее раковин.

Место, где я провел ночь, мне очень нравилось: на берегу были устрицы, я мог пускать в плавание свой фрегат.

Я снял мачту и парус с фрегата, положил в карман, распростился с пещерой и, как настоящий путешественник, прежде чем покинуть грот, дал ему название: «Грот Воспоминаний».

Я шел вдоль берега, но мысль о куске хлеба не покидала меня. Голод мучил невыносимо, особенно после ванны, которую мне пришлось принять, переправляясь через реку. Эта ванна усилила голод и ослабила мои силы. Ноги отказывались идти.

Невдалеке я заметил деревню, расположенную амфитеатром на берегу моря. Я решил пройти через нее, так как знал, что никого из знакомых там не встречу. Проходя по площади, я не мог не остановиться перед булочной, где на окнах красовались великолепные большие, золотистые булки, а из дверей несся восхитительный запах сухариков. Я стоял, очарованный этим зрелищем, и пожирал витрину глазами, но, – увы! – силы моих глаз не хватало, чтобы почувствовать вкус хлеба во рту. Вдруг позади меня раздался топот и стук деревянных башмаков и неясный гул голосов. Это школьники выходили из школы. Вероятно, во мне было что-нибудь странное: возможно, я был смешон со своим фрегатом под мышкой, с узелком в руках, в запыленных башмаках, с растрепанными волосами под фуражкой, и школьники тотчас же окружили меня. Те, кто прибежал раньше, звал товарищей, и они рассматривали меня, как невиданного зверя.