Скажи смерти «нет!» - Кьюсак Димфна. Страница 6

«Непорядочно так поступать, сынок, совсем непорядочно вести себя так. Сперва вроде за девушкой ходишь как кавалер, а потом уехал по своим делам и забыл о ней совсем, словно ее и не существует».

Такие нотации он читал Барту во время прошлого отпуска. Тогда речь шла о Лэлли, хорошенькой рыжеволосой девчонке с соседней фермы. Бесполезно было доказывать отцу, что девчонки теперь тоже другие, совсем не те, что в его время, скажем, когда ма была девчонкой. Лэлли сама уже знает, что к чему. Ухаживаниям и паре поцелуев теперь не придают такого значения, как когда-то. Но на старика такие разговоры не действовали. Ну, да ладно! Лэлли сама разрешила проблему, выйдя замуж во время его отсутствия. Но он с какой-то грустью представил себе, что сказал бы отец, узнав о Джэн.

Барт с силой притушил сигарету. Господи боже, да если б отец только узнал, что он спал с Джэн! Да он бы небось его под страхом смерти заставил жениться, сам бы устроил свадьбу и стоял бы все время с ружьем у них за спиной, пока, наконец, его сын не сделал бы Джэн честной женщиной.

По его понятиям, женщина, если только она не была «дурного поведения» (а это означало массу вполне определенных вещей, о которых у них в доме не принято было говорить), — женщина всегда была жертвой. И ему достаточно было бы только взглянуть на Джэн, чтобы сразу уверовать всем своим честным стариковским сердцем, что его сын вел себя, как последний подонок.

Поезд мчал сквозь ночь. На востоке, на фоне неба все выше поднималась темная стена гор, влажный воздух равнины с подъемом становился суше, свежее, и Барт со все большей остротой ощущал, что его старая жизнь остается позади и начинается новая жизнь. Сотканная из бесчисленных воспоминаний, охватывала тоска по родным местам. Вспоминались одинокий печальный крик блеющих овец на рассвете, приглушенный стук их копыт по мягкой пыли, нескончаемо долгие, утомительные трудовые будни от первого рассветного луча в небе до заката, ловля рачков у плотины, когда красная глина хлюпает между пальцами; вспоминалось, как он скакал по лугам, как шел за плугом и ветер бросал в лицо пригоршни пыли, наполняя ноздри запахом свежевспаханной земли. Ему показалось, что, протяни сейчас руку, и дотронешься до взопревшего под сбруей крупа их старой пегой кобылы Дарки, проведешь рукой вдоль ее гривы и почувствуешь ее мягкие губы у себя в ладони.

Там, в Нелангалу, еще оставалась жизнь, которая имела какой-то смысл, цель, в ней был определенный ритм, была устойчивость. От рассвета и до темна, и снова от темна и до рассвета; жизнь была тяжкой, заполненной нелегким трудом, она была однообразной, и все же в ней был смысл. Он готов был биться об заклад, что Джэн не вынесла бы и неделю такой жизни. И теперь, когда поезд поднялся с равнины в горы и прохладный воздух, забираясь под рубашку, начал пощипывать тело, теперь, когда черная стена скал замаячила на фоне светлеющего неба, он понял, что и ему самому никогда не вернуться к этой жизни.

Вот ему двадцать пять, а что у него было в жизни, кроме этих лет, проведенных в армии?

Да, в армии и вправду была стоящая жизнь, до каких-то пределов, конечно. Трудно объяснить кому-нибудь, в чем ее прелесть. Обычно начинаешь вспоминать всякие шуточки насчет девочек и выпивки, но ведь это все только на поверхности. Главное было совсем не в этом. Главным было товарищество, родившееся за эти долгие месяцы в грязи, поту, среди адского пекла и ужасов джунглей. Товарищество, что тесно связало тебя с ребятами — твоими дружками и сделало тебя чужим целому свету, всем, кто не испытал того же, что вы, кто не познал мерзости войны, кто думает, что все кончилось с последним выстрелом.

Из-за этой вот настоятельной, почти отчаянной потребности вновь пережить те дни, вновь познать товарищество тех лет он и дал заманить себя в оккупационные войска. Но это тоже оказалось пустым номером. В жизни опереточных солдатиков, на которую обрекала их служба в оккупационных войсках, не было того, что придавало ценность той жизни и той дружбе — опасности, разделяемой ими среди крови и смерти. Барт швырнул на пол сигарету и раздавил ее каблуком. Баста! С этим все. И вот ему двадцать пять, а он стоит между двух миров, ни один из которых не может принять полностью.

Он снова подумал о Джэн, и сердце его учащенно забилось. Джэн была реальностью, единственной, которую он принимал.

Да, черт побери, ему здорово повезло, что он вернулся домой и Джэн еще ждет его. Ждет — не то слово. Когда говорят «ждет» — это значит речь идет о том, что еще будет, чего не было. А Джэн была с ним, оставалась с ним — вот и все. Джэн не такая, как все. Там, в Кюре, была у него девчонка из американского Красного Креста, хорошенькая, одета здорово — просто картинка, а что до всего прочего, так, о брат, с ней бывало жарко. Но скоро это все кончилось, а как только кончилось, он забыл и больше уж не вспоминал об этом. Во всяком случае, если и вспоминал, то совсем не так, как о Джэн. Были у него и другие. Много было. Всякое бывало, когда вдруг захочется побыть с девушкой. Когда невмоготу становится, все они кажутся небесными созданиями. Но с Джэн — тут все было по-другому. Отец-то его сказал бы, что все одно, но хотя он и мудрый старикан, его отец, есть вещи, которых он не понимает да и не поймет никогда. И все же, пока Джэн ждала его, в его неустойчивой жизни было что-то устойчивое, был какой-то смысл.

Черный массив Каноболаса выплыл из просторов равнины, и на его гребне ярко засветились огни Оранджа. Барт поежился от холодного ветра и натянул свой зеленый армейский свитер. Он нарочно оставил его при себе, зная, что душная ночь сменится холодом, как только поезд с равнины поднимется в горы.

Шумная станция была живым островком в ночи. Жизнь здесь била ключом, звучали голоса, гулко отдавался звук шагов на асфальте, возбужденно бегали в поисках мест новые пассажиры, а старые, протирая заспанные глаза, выходили из поезда.

Барт распахнул дверь и выпрыгнул на платформу.

В станционном буфете было полно народу. Позвякивали чашки, пассажиры выкрикивали заказы, дребезжала касса, было жарко, и в воздухе плавал сладковатый пар.

Барт взял чаю и сандвич и стал доливать в толстостенную чашку с чаем молоко, глядя, как оно расплывается там дрожащими волокнистыми кругами, смешиваясь с обжигающе-горячей черной жидкостью. Он сонно проделывал это привычным движением, наверное, уже в тысячный раз за свою жизнь.

Когда он потянулся за сахаром, девушка, стоявшая рядом, улыбнулась ему, извиняясь, и подтолкнула вдоль стойки сахарницу.

— Простите, — сказала она, зевая, — я еще не совсем проснулась.

Барт улыбнулся в ответ.

— Ничего. Все уже успели заснуть, пока мы доехали до этой харчевни.

Он глотнул, и у него дух захватило. Это был настоящий кипяток, который обжег глотку и оставил саднящий след в пищеводе. Барт добавил молока.

— Ух! Горячо!

— Правда? И все-таки лучше пить таким, чем потом сломя голову бежать за поездом.

Чай обжигал глотку, прогоняя ночную сонливость. Девушка смерила его взглядом поверх толстого края чашки. Она явно хотела завязать с ним разговор — это уж точно.

— Когда я схожу с поезда среди ночи, я всегда себя чувствую, будто я на необитаемый остров выброшена.

— А он довольно плотно населен, этот необитаемый остров.

Два пьяных солдата вдруг уткнулись в Барта, с трудом удерживаясь на ногах, и ему пришлось обеими руками придерживать чашку.

— Подумать хорошенько, так ведь можно и в душе носить свой необитаемый остров, правда?

Барт пристально смотрел в ее глаза, такие темные, что зрачков невозможно было отличить. На платформе послышался первый удар колокола. Голос дежурного объявил, что пора садиться на поезд. Барт подхватил девушку под руку, и они поспешили вслед за бегущими пассажирами.

— Скорей, скорей, а то останемся.

На мгновение они остановились.

— Куда теперь?

— Мы здесь — в четвертом вагоне.

— А я в третьем классе, возле паровоза.