Любимчик Эпохи - Качур Катя. Страница 11

– Сан Иваныч, такие женщины, как Снежка, не бывают одинокими. Вы что, на себе ее чары не почувствовали?

Больше Саня ничего не слышал. В тот момент заштопанная золотыми нитками черная бездна вновь разверзлась, светлячки в ней погасли, люк на горящем танке с грохотом захлопнулся, и дальнейшее прозябание на этой земле сделалось абсолютно бессмысленным. Саня перестал выздоравливать. Его кости не хотели срастаться, печень и селезенка – регенерировать, сердце – правильно гонять кровь. К травмам присоединилась внутренняя инфекция. Саню перекладывали из одного отделения в другое, из одной больницы в другую, друзья устали его навещать, а потом и вообще потеряли Санин след. Последним его приняло задрипанное хирургическое отделение Южного Бутова.

– Этот не выживет, – сказал на врачебном совете местный кардиолог. – Температура 38–39 держится уже несколько месяцев, эхо-кг сердца показало крупную вегетацию на трехстворчатом клапане – или наркоман в прошлом, или с катетером занесли инфекцию в кровоток. Нужно оперировать, причем в современном центре. Наркоз он не потянет. Да и бабла за него никто не внесет – ни родственников, ни друзей.

Саню оставили умирать в палате на пять человек. Угасал он медленно, видимо, не было мотивации ни к жизни, ни к смерти. Рядом с ним менялись пациенты, кто-то поступал, кто-то выписывался, ходили медсестры, равнодушно приподнимая над его усохшим телом несвежую простыню – помер? нет? Раз в сутки ставили бесполезную капельницу.

И вдруг одним декабрьским утром возле Саниной койки началось странное движение. Два молодых энергичных медбрата (явно не местных) накололи Саню какими-то препаратами, переложили на дорогую каталку, оснащенную всеми мыслимыми приборами, довезли до красивого реанимобиля, словно из зарубежных фильмов, и с сиренами-мигалками доставили в крупнейший кардиологический центр столицы. По сияющим голубым коридорам его пригнали в одноместную палату, похожую на президентский люкс в Лас-Вегасе, и окружили озабоченными врачами. Один из них, видимо самый главный – редкой породы мужик с выразительными чертами лица, – заговорил с Саней как с главой межгалактической корпорации:

– Александр Иванович, ваше состояние – критическое. Требуется немедленная операция по удалению очага гнойного воспаления из сердца. Поскольку ваш организм крайне ослаблен, почки и печень повреждены, да плюс присоединилась пневмония, вам нужны особые условия: оперировать придется на работающем сердце в условиях гипотермии, то есть охлаждения организма, за очень короткое время…

Обессилевший Саня внимательно слушал и не мог понять, зачем и ради чего Господь Бог прислал за ним помощь. Он прогнал в мозгу все возможные варианты и остановился на самом приятном: это Снежаночка из Америки вспомнила о нем и оплатила операцию в лучшем кардиоцентре Москвы. Значит, он по-прежнему важен, весом, уникален, штучен. Где-то внутри потеплело, повеяло весной, зажелтели одуванчики, и Саня впервые за последние полтора года улыбнулся.

– …Конечно, вы будете подстрахованы искусственным кровообращением, – продолжал свою речь доктор. – Но мы хотим применить новаторскую технологию, и вместо полной замены клапана на имплант попробовать сохранить ваши собственные створки. Видите ли, искусственный клапан в правых отделах сердца недолговечен, а наша задача – чтобы вы на много десятилетий вперед были здоровы и счастливы. Увы, таких операций, с учетом сложности вашего случая, в мире делали единицы. Я буду первым кардиохирургом в Москве, а вы – первым столичным пациентом.

Санина улыбка становилась все шире. Ему нравилось, что он в чем-то будет первым. Как Юрий Гагарин, как Жак-Ив Кусто, как Карл Лагерфельд (в чем именно Карл был первым, Саня не помнил). Значит, он не зря родился, не зря носил чешский костюм из ГУМа, не зря освещал массивными ДИГами знаменитых актеров и космонавтов.

– Но гарантий нет никаких, – хирург сжал волевые губы, – вы можете умереть прямо на операционном столе. Хотя… не буду с вами заигрывать – без операции вы также умрете. Через неделю, максимум месяц.

Стоявшая рядом женщина в белом халате, очень умная на вид, добавила:

– Но тот факт, что вас будет оперировать сам Родион Львович Гринвич – мировой светила в области сердечной хирургии, должен придавать вам сил и веры в счастливый исход события.

Сане льстило, что врач с ним обстоятелен и серьезен. Такой умный, достойный человек, учился много лет, ездил по симпозиумам, лечил пациентов, чтобы в один прекрасный момент пригодиться ему, Сане.

– А если я умру, вы сообщите об этом Снежане? – слабо прохрипел он.

– Конечно, – ответила женщина в белом, – мы сообщим всем вашим родным и близким людям.

– Я согласен. – Саня с отбитыми органами, пневмонией, температурой и какой-то хренью в сердце вновь был счастлив.

На следующее утро, ни свет ни заря, его начали готовить к операции. Весь персонал был крайне вежлив и обходителен. Все подбадривали, желали успеха и скорейшего выздоровления. И лишь в последний момент прыщавый интерн в хирургической шапочке с собачками, меняющий какие-то трубки в венах, по-свойски подмигнул Сане:

– Ну что, подопытный кролик, продвинем науку вперед? Спасем брата?

– Что значит науку? Какого брата? – Саня, чуя подвох, сжался от предательского холодка в животе.

– Умирающего брата нашего светилы, – улыбнулся интерн.

– Пошел вон отсюда, – грубо осек его красивый кардиохирург, и Саня, не успев ничего осознать, провалился в предсмертный наркотический сон.

Часть 2

Глава 9. Рыжуля

Лопухи в Федотовке были рослыми и мясистыми. В отличие от коров в местном колхозе, где работала доярка Нюра Корзинкина. В шесть утра, когда она дергала за сосцы тряпочное вымя бело-рыжей Бруснички, в коровник с воплем вбежала соседка Анна Степанна.

– В лопухах младенца нашли, кровавого, мокрого! Небось Зинка твоя выкинула!

Нюра вскочила, опрокинула пустое ведро и начала судорожно вытирать руки о грязный фартук.

– Чего остолбенела, бежим! Помрет!

Они рванули к вонючей мелкой речке. В зарослях лопухов виднелась голова мужа Анны Степанны – Андрея. Он сидел на корточках и рассматривал что-то живое и скулящее под ногами. Когда подбежали женщины, Андрей встал и отошел в сторону.

– Ну и гадость вы, бабы, рожаете, – он достал из военных штанов самокрутку и закурил.

Нюра с Анной Степанной склонились над младенцем, лежащим на гигантском листе сорванного лопуха: это была девочка, крошечная, синюшная, с рваной веревкой пуповины, исходящей из тощего живота. Она тихо поскуливала, словно побитая псина.

– Пущай умрет, вон синяя уже, – сказала Нюра, – да ведь, Степанна?

– Господь тебя проклянет! – ответила соседка. – И дочь твою, и род твой.

– Уже проклял, – вздохнула Нюра. – Меня в пятнадцать родили, я в пятнадцать родила, и моя дуреха в четырнадцать забрюхатела. Ни одного мужика в роду, все несчастны, все наказаны. И эта будет такая же. Пущай сейчас помирает, пока не хлебнула горя.

На этих словах мокрый комок скорчился, свернулся калачиком, открыл огромный сорочий рот и заорал что есть мочи. Утреннюю тишину речки-вонючки разорвало в клочья, словно истлевшую наволочку.

– Ох ты господи, живая, Нюр! Силищи-то сколько, сама не помрет. – Анна Степановна наклонилась над младенцем. – Да что мы, звери, что ли?

Она сняла накинутый на плечи белый платок в крупных красных цветах и протянула Корзинкиной.

– На, приданое внучке твоей! Пеленай, да пошли искать Зинку, пока она кровью не истекла.

Нюра тяжело вздохнула, подняла с земли ребенка, завернула в платок, прижала к груди и горько заплакала. Ни один день из двадцати девяти прожитых ею лет не приносил счастья. А сегодня и вовсе хотелось пойти и утопиться вместе с этой козявкой, которую с отвращением срыгнуло лоно ее непутевой дочери.

Зинку застали в сарае. Она зарылась в сено и рыдала. Мятая холщовая юбка была еще в свежей крови.