Третья истина - "Лина ТриЭС". Страница 71

– Je vous demande pardon[50].

– Жалко, что с французским нелады у меня.. «Cher Доминик» – все, что я могу. Тысяча проклятий тому, простите, сударыня, болвану, который меня обучал. Жалкий такой субъектишко, – засмеялся вдруг Петр каким-то раскатисто-нервным смехом, —трясся, трясся, боялся меня, мальчика, хуже чумы!

Голос Петра вызвал у Лулу омерзение. Сколько раз она думала: «ненавижу Софью Осиповну, ненавижу господина Петрова, ненавижу Дмитрия». Как это неверно! «Презираю и побаиваюсь Софью Осиповну», «питаю отвращение к господину Петрову», «враждую с Дмитрием». Ненавижу Петра. Его одного. Человека, который заслужил, чтобы его убили! Сказать ему об этом? Увидеть как, пусть на одно мгновение, но обрадуется Виконт? Или нельзя, нельзя! Петр ответит грубостью, Виконт не смолчит и … убьет? Это страшно, его же наказать могут! Из дома уведут? Ужас, какой!!!

– Дядя, что это за чепуха такая, Временное правительство? У меня не укладывается в голове…Россия без императора? Ведь все полетит к черту? – Виктор, задавая этот вопрос, старался быть, как можно, солиднее.

– В ваших головах вообще места не так много, но Россия без императора, действительно, слякоть, – отчеканил Петр.

– И Германия ее подомнет!– поддержал дядю Дмитрий.

– Да я любого немца предпочту рвани. Вы здесь сидите, что вы видите? – взревел Петр. – Разве эта размазня во Временном удержит страну на краю пропасти? Катимся, катимся. Анархия! Смутьяны – легальная партия? Эти бессильные болтуны – правительство? Карающая рука нужна! Свинцом поливать демонстрантов этих чертовых – единственное средство.

Лулу со своего места, прямо напротив дяди, заметила, что, Петр, выкрикивая все это и особенно усиливая голос на угрозах, взглядывал на Шаховского, словно ожидая его реакции. Виконт молчал.

Петр внезапно прервал себя, и, как будто это не он только что яростно высказывался о политике, заявил:

– У меня от этих разговоров портится аппетит, к черту политику, господа.

– И так ясно все, нечего и разоряться, – припечатала тетка, потянувшись за соусником. Доминик со скучающим лицом ощипывала листики салата и тоже время от времени взглядывала коротко на Виконта, так и не поднявшего глаз от тарелки. Его щека, видная Лулу, была похожа на высеченную из камня.

Вера, нарядная, в какой-то замысловатой наколке, играя глазами, подала чай. Дмитрий начал снова:

– Не миновать и нам в дело. Это я тебе точно говорю, Виктор.

– Бросьте, сказал ведь! – громче, чем следовало, произнес Петр и, откинувшись на стуле, закинул ногу за ногу. Вынул большой, серебряный с эмалью, портсигар. – Разрешите?– галантно спросил он у Доминик. Та томно кивнула.

Петр с шумом втянул дым и внезапно обратился к Виконту:

– Ну, что э … Поль, все художествами занимаешься, не забросил свою мазню?

Поль медленно поднял глаза от своей тарелки:

– Ты прибыл спросить меня об этом?

Петр, встретив его пристальный взгляд, передернул плечами:

– Вы по-прежнему много мните о себе, Шаховской, – ухмылка сошла с его лица, – я и не помнил о вашем существовании.

– Теперь вспомнили? – спросил Виконт, сделав ударение на слове «теперь». И замолчал. Над столом нависла гнетущая тишина. Даже Доминик что-то почувствовала и переводила огромные черные глаза с одного сидящего за столом на другого, вертя в руках скомканную салфетку.

– Так,– неожиданно продолжил Виконт. – Ты гость, а на мне лежит ответственность за благополучие этого дома. Во избежание недоразумений, потрудись не обращаться ко мне … до приезда Виктора. – Он встал из-за стола и вышел.

– И то, – поспешно поддакнула вслед ему тетка, в голосе которой звучала благодарность. Глаза Дмитрия пошарили по лицам сидящих, потом он вскочил и выбежал за Шаховским. Виктор недоумевающе повернулся к Петру, а сам Петр с озлоблением гасил сигару в пепельнице. Щека его нервно подергивалась.

Лулу охватила все это как-то сразу, единым взглядом.

– Я выйду, – шепнула она тетке. Та, сидевшая в необычной для нее растерянности, не успела ни согласиться, ни возразить. Скорее уйти отсюда. Сейчас Петр, очевидно, соберется с мыслями и скажет что-то ужасное о Виконте, Лулу не стерпит, и все будет испорчено. Она была рядом и видела, каких усилий стоило Виконту сдержаться. И, говоря по правде, невыносимо больше сидеть напротив этого человека, глядеть на его, пусть даже смятенное сейчас, лицо.

Щелкнула задвижка, Лулу, наконец, оказалась предоставлена сама себе. Она быстро разделась и потушила лампу. Заснуть она и не надеялась – просто хотела, чтобы ее не потревожили. Легла – и все тут. Устала. Ей казалось, что сейчас, в постели, она сможет все спокойно обдумать, но ничего не выходило. Навязчиво возникало ощущение неясной угрозы. В доме и так сгущается и сгущается тревога с тех пор, как не стало царя, а положение на фронте все ухудшается. О фронтовых делах домашние предпочитают помалкивать, хотя только недавно с энтузиазмом говорили о наступлении...Но у Лулу есть откуда узнать все точно! Пожалуй, она знает больше всех домочадцев. На минуту эта мысль наполнила ее гордостью, но она сама усмехнулась своему ребячеству. Во-первых, радоваться абсолютно нечему. Во-вторых, может быть, и другие знают не меньше нее, но просто молчат, не любят говорить о политике… Все эти мысли затмила другая, пугающая и невыносимая в темноте. Только приученная постоянными сообщениями в газетах: «убито столько-то, ранено столько-то», она смогла кое-как вынести теткино: «Он его, как пить дать, убьет!». А сейчас, в темноте сделалось жутко от одной мысли об этом, и дело было не в Петре… Она не сомневалась, что этот ее дядя достоин худшей из участей, раз Виконт так считает, но разве может Виконт УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА?? Виконт, чей идеал – добиваться своего, не убивая, не калеча! Наверное, он просто сгоряча сказал: «убью». Но он никогда ничего не делает сгоряча. Она сделала мысленное усилие, пытаясь увидеть его чужими глазами и примерить к нему слова: «жестокость», «беспощадность»... «убийство».

С рукоприкладством в семье Курнаковых дело обстояло немногим лучше, чем со скандалами. Отец мог устроить порку сыновьям по любому малозначительному поводу, такому, как праздное времяпрепровождение или случайный нелестный отзыв о них офицеров. Мать выкручивала Лулу уши, не гнушалась щипками и ударами ладонью по голове. Тетка без разбору под горячую руку залепляла пощечины и тумаки всем, случалось, и на спину Лулу опускалась ее длань. Но прикосновения Виконта всегда были наградой. Она с грустью и чувством нереальности вспоминала, что, когда была помладше, он обнимал ее за плечи, теребил кудри или даже ласково дергал за них. Сейчас всего этого нет… Однако представить себе, что даже в сильном раздражении, – а кто скажет, что Виконт не бывает сердитым? – он встряхнет ее, оттолкнет, причинит малейшую боль – просто дикая нелепость! Да, она побаивалась и побаивается его резких слов, не может выносить его недовольство, но это совсем другое дело! Да, он не щадил ее на тренировках, заставлял превозмогать усталость, делать усилия… но сам же всегда облегчал их: его руки помогали справиться с трудным движением, охотно делились своей силой. Она даже не знает – бьет ли он когда-нибудь братьев, как относится к отцовским экзекуциям? Об этом при женщинах не говорилось, они по уставу Виктора Васильевича не могли ни вмешиваться, ни обсуждать такие дела… Однажды Лулу видела, как старший брат, шедший с Виконтом и Дмитрием по коридору, яростно замахнулся на Дмитрия, видимо, задевшего его какими-то словами, а Виконт, посмеиваясь, как бы «повалился» на Виктора, прижав к стене, и некоторое время не отпускал, комментируя его трепыхания у себя за спиной. Он, конечно, шутил, и все же Лулу было странно понимать, что он вовсе не заботится в этот момент, чтобы Виктору не было больно.

Лулу и сейчас иногда находит удовольствие в описаниях отчаянных поединков. В прошлом году, да, только в прошлом году, она упивалась рыцарскими романами Вальтера Скотта. «Если вы говорите с намерением оскорбить меня, задеть мою честь или благородное происхождение, то я … готов сразиться против вас троих…». Сегодня, в словах тетки ей почудился отзвук любимых некогда романов. На долю секунды она представила, как, едва увидев Петра, Виконт выхватывает шпагу: «Вы посмели здесь появиться? Вы жизнью заплатите за оскорбление! На поединок!...». Но красивые, возвышенные слова восхищают в книге, а в жизни, если додумать эти красивости до конца... Конец – это смерть одного из участников… Петра или… о другом и подумать невозможно… Леденеет сердце.