В дни Каракаллы - Ладинский Антонин Петрович. Страница 11

Наши корабельщики рассказали разбойникам о моем умении писать красивым почерком на двух языках, и Луп хотел использовать это обстоятельство в свою пользу. Он даже велел принести на рынок письменные принадлежности, чтобы я мог показать в случае надобности свое искусство, но в Диоскуриаде каллиграф никому не был нужен. Видимо, в этом городе люди ценили не хорошо переписанную книгу, а породистую лошадь или дорогое оружие. Я не раз видел на базаре вооруженных всадников. Вокруг нас была невообразимая суета. Спешно уходили куда-то караваны верблюдов, нагруженных товарами.

Порой я не выдерживал и, если передо мной останавливались люди, возможно желавшие приобрести раба, начинал кричать:

– Граждане, я не раб, а свободнорожденный! Закон запрещает продавать в рабство свободных людей!

Но тогда меня нещадно били палкой. Впрочем, это никого не удивляло: спина раба обычно покрыта синяками и ссадинами от побоев, так как всякий из них ищет случая освободиться от цепей.

На второй день к тому месту, где Луп продавал рабов, пришел смотритель рынка. Это был человек с лицом, заросшим седой щетиной, и с плутоватыми глазками. Увидев его и догадавшись, что перед нами представитель власти, я снова стал жаловаться. Но напрасно я кричал и призывал в свидетели императора, что являюсь сыном римского гражданина. Луп пошептался со смотрителем, сунул ему в руку какую-то монету, и тот удалился, молча погрозив мне пальцем. Я умолк, потеряв всякую надежду на спасение.

Но тут произошло непредвиденное событие. Мимо проходил Поликарп, судовладелец, неоднократно приезжавший в Томы по торговым делам и хорошо знавший Диомеда.

– Поликарп! – закричал Диомед, невзирая на побои надсмотрщика и ругательства Лупа. – Узнаешь ли ты меня? А если узнаешь, свидетельствуй, что я свободный человек!

Поликарп из Синопы, благообразный человек, пользовавшийся большим влиянием в Диоскуриаде, развел от удивления руками.

– Диомед, как ты очутился в подобном положении?! – горестно изумлялся он.

Луп растерялся и не знал, как ему теперь быть, потому что Поликарп водил знакомство с градоначальником.

– Потерпел крушение и попал в руки разбойников! – кричал Диомед. – Спаси меня, и я вознагражу тебя, Поликарп!

Увидев, что вокруг собирается толпа, Поликарп обратился к ней и произнес сакраментальную фразу:

– Свидетельствую, что этот человек свободнорожденный, и могу подтвердить это клятвенно перед судьей.

Нельзя было упускать удобный случай, и я взмолился:

– Скажи, что я тоже свободнорожденный!

– Тебя я не знаю и никогда не видел, – ответил Поликарп, качая головой.

Мне ничего не оставалось, как взывать к патрону:

– Добрый мой хозяин! Скажи ему, что и я свободный от рождения! Спаси меня от позорных цепей!

Но Диомеду было не до меня. Среди всеобщего смятения, когда окружавшие нас люди говорили сразу на десяти языках и яростно размахивали руками, все внимание было обращено на Диомеда, о котором Поликарп уже успел рассказать, что этот человек занимает высокое общественное положение в Томах.

Некоторые говорили тут по-гречески или по-латыни. Одни советовали обратиться к судье, чтобы достойно наказать Лупа, другие же, наоборот, убеждали Диомеда немедленно покинуть город; по их словам, хотя в Диоскуриаде и стоял римский отряд, но твердой власти не было и подлый Луп легко мог подкупить судей. Таково было мнение и благоразумного Поликарпа, хорошо знавшего здешние нравы и обычаи. Тем более что скопец умолял о прощении, сваливая всю вину на обманщиков работорговцев, поспешивших, конечно, исчезнуть как дым.

Я рвался к патрону, который быстрыми шагами уходил вместе с Поликарпом с рынка, бросив меня на произвол судьбы.

– Диомед, – кричал я, – не покидай твоего бедного писца!

Люди уже готовы были принять участие в несчастном юноше. Но Луп старался перекричать меня, а его подручные тоже не дремали. Работорговец орал оглушительным голосом:

– Не слушайте этого лжеца! Вы сами видели, что даже Поликарп отказался свидетельствовать за него!

Почувствовав сомнение, уже зародившееся в умах, один из надсмотрщиков закрыл мне рот пятерней и потащил на соседний двор, в чем ему деятельно помогали его приятели. Там я получил ужасный удар палкой по голове… Мои глаза наполнились огненными искрами, и я тотчас провалился в черную пропасть небытия.

Я очнулся лишь на другой день и понял, что лежу на тряской повозке, которую тащили два серых вола в ярме. Цепей уже не было на моих ногах. Какие-то люди шли рядом и разговаривали о ловле птиц силками. Я приподнялся, чтобы лучше разглядеть их, и увидел, что один из спутников был надсмотрщик Лупа, тот самый, что уволок меня с базара.

– А, проснулся, приятель! – рассмеялся он.

Ужасная боль железным обручем сдавила мне голову, и я со стоном схватился за нее руками. Тут я почувствовал, что волосы мои запеклись в крови, и в одно мгновение вспомнил все происшедшее вчера в Диоскуриаде.

– Куда вы везете меня?

– Куда мы везем тебя? – стал издеваться надо мной рассказывавший о том, как надо ловить перепелов. – В прекрасное помещение, где тебя ждут яства и царское ложе.

– Скажите, куда вы меня везете?! – снова и снова кричал я.

– Ты лучше умерь свой пыл, – ответил птицелов, – а то тебе худо будет.

– Я свободный человек и сын свободнорожденного… – начал я.

Но надсмотрщик, который был в услужении у Лупа, перебил меня:

– Довольно твоей брехни! Вставай немедленно! Теперь ты пойдешь пешком, а мы отдохнем на повозке. В достаточной мере мы с тобой понежничали!

Они накинулись на меня, стащили с телеги, связали руки за спиной, а веревку привязали к повозке. Затем улеглись оба на освободившееся место, на мягкую солому. С философским спокойствием отгоняя хвостами оводов, волы терпеливо ждали, когда люди кончат эту, по их мнению, лишенную всякого смысла, возню.

Птицелов свистнул, и повозка медленно двинулась вперед. Веревка натянулась и заставила меня идти, хотя я ругал своих мучителей самыми последними словами, называя их ослами, собаками, дерьмом, и наделял всякими нелестными эпитетами, на которые они, впрочем, не обращали никакого внимания, с удобством развалясь на соломе.

Колесница двигалась по дороге, поднимавшейся на перевал. Впереди виднелись голубоватые горы, по обеим сторонам росли дубы и смоковницы, на которых уже поспели желуди и смоквы. Путь был усеян обломками кремней, больно ранивших мне босые ноги. Я шел и плакал в бессильном гневе, и когда хотел остановиться, то веревка поворачивала меня и тащила спиной к повозке. Сила волов была непреодолима, и, чтобы не упасть на землю, я вынужден был изворачиваться, как мог, и снова шел по дороге, а мои мучители разговаривали о своих делах, точно меня не было на свете. Тогда я опять стал осыпать их бранью, и птицелов решил расправиться со мной.

– Если ты не заткнешь глотку, то я изобью тебя до последнего издыхания и поволоку твой труп на веревке в пыли по дороге. Тогда ты узнаешь, кто я такой.

Но волы, к моему счастью, остановились по привычке на том месте, где невдалеке струился горный ручей. Мои палачи поднялись с повозки и напились у него, а затем один из них отпряг и повел поить волов, а другой, птицелов, которого я раньше никогда не видел, остался сторожить меня.

– Дай и мне напиться, – попросил я, почувствовав огненную жажду, от которой как бы сгорала гортань.

– Для тебя хорошо и так, – сказал он со смехом.

Но луповский надсмотрщик заметил, возвращаясь с волами:

– Так ты же не доведешь его до рудника.

Тогда птицелов, сорокалетний человек, с лицом, заросшим по самые глаза черной бородой, и с высокой копной таких же волос на голове, отвязал веревку от повозки и повел меня, как козу, к серебристому ручью, весело струившемуся по белым камешкам. Я опустился на колени и жадно напился, как мог, и только тогда заметил, что лиловые и голубоватые горы, поросшие кудрявыми рощами, были очень красивы. Высоко в голубом небе парили орлы. Вокруг стояла тишина. Какие-то травы смолисто благоухали среди бесплодных скал, нагретых солнцем. Юркая ящерица скользнула на камень, и горлышко у нее ритмично билось. Луповский надсмотрщик принес мне в поле грязной туники горсть мелких смокв.