В дни Каракаллы - Ладинский Антонин Петрович. Страница 37

Наверху, над Римом, сияло солнце, смеялись женщины и шумели фонтаны, на холмах Кампании росли классические лозы, везде была жизнь. На морях покачивались корабли. В Египте колосилась тучная пшеница. Некий двенадцатилетний отрок по имени Плотин бродил по улицам родного Ликополя, и детские руки сжимали школьный список Гомера. В Александрии Аммоний Саккас говорил под сенью лавров о душе. В Афинах с великим прилежанием переписывались книги Эвклида, Маммея беседовала с Филостратом, а пламенный Тертулиан громил эллинов, не желавших поднять глаз от языческих книг к небесному Иерусалиму, и уже друзья Минуция Феликса собирались на прогулку вдоль остийского берега. А эти одичавшие люди, озлобленные от побоев и непосильной работы, вертели скрипучее колесо подъемной машины, и у них не было надежды еще раз увидеть солнечный свет. Надсмотрщики же уворовывали у них и без того скудную пищу.

Мы снова услышали подобострастный вопрос:

– Не привелось ли тебе лицезреть августа на Востоке?

Вергилиан, оторванный от своих мыслей, вздрогнул.

– Что ты сказал? Августа? Видел. В Александрии…

– Во время этого несчастного возмущения? Какие труды предпринимает благочестивый император ради благополучия людей?

Я вспомнил о сценах на Канопской улице.

Снова послышалась ругань надсмотрщика, и в ответ раздались чьи-то жалкие оправдания. А наверху под сенью прохладных портиков, бродили зеваки, бездельники и прихлебатели в домах богачей. Всюду для их удовольствия обильно лилась вода. Она заливала Рим каскадами нимфеев, била струями фонтанов, изливалась в водоемы, шумела, булькала, рассыпалась в воздухе радужной пылью и наполняла свежестью знаменитые римские сады. Обилие влаги казалось римлянам таким же естественным, как окружающий их воздух, и надо отдать справедливость неутомимым строителям бань, начиная от Агриппы и кончая Антонином Каракаллой, что благодаря им всякий житель Рима, желающий содержать свое тело в чистоте или насладиться омовением, может бесплатно мыться в термах в самой приятной обстановке.

Нестор повел нас в мраморную палестру, где упражнялись по всем правилам олимпийского пятиборья нагие фракийские атлеты. Мощные руки охватывали мускулистый торс противника, четыре ноги упруго били в песок, но блиставшее маслом тело ускользало в последнее мгновение из железных объятий, и борцы, тяжело дыша, начинали игру сначала. Однако нетрудно было заметить, что зрители смотрели на состязания довольно равнодушно: ведь это же не цирковые квадриги, не побоище гладиаторов! А кроме того, многие знали, что фракийцы состоят на жалованье и показывают свою ловкость и силу за плату, чтобы придать благородный эллинский вид палестрам, хотя исход борьбы у них предрешен заранее.

Откуда-то доносились звонкие упражнения певца, которому, вероятно, казалось, что в бане его голос становится особенно приятным. Под сводами портиков слышались смех, громкие голоса, шум шагов, а наверху, как некое архитектурное чудо, повис в воздухе огромный, сделанный из стекла солярий, ливший потоки света купол, – «святилище солнца», как называли в Риме это сооружение. Вергилиан поднял голову и стал рассматривать чудесное создание человеческих рук. Вдоль же стен повсюду виднелись мозаичные картины: ловля рыб, корабли, синева и зелень морских пейзажей, розовые коралловые острова, дельфины, наяды и бородатый Нептун на морских конях, вспенивших в беге гладь океана.

Наше внимание привлекло также мраморное изображение Септимия Севера. Остановившись перед этим огромным барельефом, Вергилиан делился со мной своими мыслями:

– Взгляни… Все сделано на восточный образец… В Афинах я любовался редкими статуями. Но здесь что-то другое. Обрати внимание! Лицо Севера показано не в профиль, как это обычно делается на конных статуях, а фронтально, хотя конь императора скачет вперед, куда, казалось бы, и надлежит смотреть всаднику. Предполагаю, что такая манера изображать императоров пришла в Рим из Персии. Где-то там я видел подобные улыбающиеся лики царей, обращенные к зрителю, в то время как торс всадников находился в таком положении, в каком должен быть при правильной воинской посадке.

Вергилиан пожал плечами:

– Вероятно, такие изображения более доступны для простых воинов.

– Однако здесь смотрят на него не воины.

– Ты прав. Хотя оно, возможно, предназначалось для какого-нибудь лагеря.

Как всегда, я старался прислушиваться к словам поэта, и мне даже казалось, что я уже смутно постигаю медленные перемены, происходившие в мире.

Осмотр давно закончился. Мы присоединились к гуляющим под портиком, и я невольно ловил себя на том, что заглядываюсь на женские лица. Но Вергилиану в тот день необходимо было посетить префекта города Макретиана, почему-то срочно желавшего видеть Кальпурния. Сам сенатор был прикован подагрой к одру болезни и просил племянника побывать у всемогущего префекта.

Флавий Макретиан, из вольноотпущенников, как с презрением объяснил мне поэт, считался доверенным лицом августа. Попасть в его дом простому смертному было нелегко, но имя сенатора Кальпурния отворяло все двери. Привыкнув ко мне, как к своей собственной тени, Вергилиан потащил и меня на это скучное свидание, и таким образом ничем не примечательный провинциал проник в самое святилище римской жизни.

Макретиан только что получил от императора декрет об увеличении вознаграждения уходящим на покой ветеранам с пяти до шести тысяч денариев, и это спутало всю отчетность. Поэтому приходилось срочно изготовить копии указа, чтобы своевременно разослать их в легионные лагеря и составить новые сметы. Заведенная еще вольноотпущенниками Клавдия, римская государственная машина со всякого рода списками, регистрами, отчетностью и строгой нумерацией действовала без перебоев.

Официя префекта Рима помещалась в его собственном доме. Сам он находился за тяжелой желтой завесой, а перед нею несколько человек дожидались очереди быть принятыми. Из-за завесы доносились голоса. В приемной люди тихо переговаривались между собою.

– Подсчитывают, как торгаши, денарии и модии пшеницы и воображают, что занимаются государственным делом. Кудахчут, как куры.

Я взглянул на говорившего. Эти слова произнес толстяк в тоге, судя по наружному виду сенатор или богатый человек, явившийся сюда с какой-нибудь жалобой. Его собеседник, великан с пышной светлой бородой, легат Британии, презрительно улыбался.

– Тебе угодно, чтобы они были подобны орлам?

Из-за желтой завесы до нас долетал скрипучий голос, действительно несколько напоминавший куриное кудахтанье и явно принадлежавший Макретиану.

– Пиши! «Префекту Четырнадцатого легиона в Карнунт… шестьсот пятьдесят модиев масла первого сорта и восемьсот сорок пять модиев второго…» Написал? Теперь дальше… «Префекту Девятнадцатого легиона…» Валентий! Почему здесь указан первый сорт? Я неоднократно говорил и неизменно повторяю, что масло первого сорта…

Дальше мне не удалось расслышать, о чем говорит префект. Теперь бубнил Валентий, невразумительно в чем-то оправдываясь. Макретиан раздраженным тоном приказал:

– Переписать и ошибку исправить немедленно! И впредь подобных махинаций с маслом мне не устраивать!

От скуки я заглянул в соседний атриум. Там лениво шумел фонтан, и в его водоеме с зеленоватой водой суетливо плавали красные рыбы, от которых вода казалась еще более зеленой.

Толстяк покачал головой:

– Какой вор!

– Кто? – спросил легат.

– Валентий.

Но вот желтая завеса пришла в движение. Кто-то пытался проникнуть к нам через ее тяжкие складки. Наконец материю раздвинули две пухлые руки, и мы увидели красное от усилий или недавней головомойки, одутловатое лицо Валентия. Разговоры умолкли. Плутоватые глаза секретаря перебегали с одного посетителя на другого.

– Устал, – сказал он толстяку, только что обозвавшему его вором, и стал вытирать пот со лба синим платком.

– Еще бы: такая ответственность! – посочувствовал тот, к моему удивлению.

Легат смотрел на Валентия с презрительной усмешкой: