В дни Каракаллы - Ладинский Антонин Петрович. Страница 5

Мой отец был простым и неученым человеком, но трудно прожить много лет в эллинском городе и не заметить, что с философами надлежит разговаривать почтительно. Поэтому он поспешил наполнить чашу гостя вином и с уважением спросил:

– Вспомнил свою юность?

Аполлодор ответил со вздохом:

– Никто не рождается старцем. Но вино ваше, – прибавил он точно для того, чтобы замять разговор, – неплохое. Его хвалил еще Плиний!

Беседа перешла на более важные предметы. Удивительно было желание нашего гостя, хотя и подогретое вином, как представляется мне теперь, делить бездну своей учености с такими простыми людьми, как мы. Он разговаривал с отцом, выбирая наиболее выразительные слова, чтобы передать свою мысль. Помню, что в тот вечер он даже попытался объяснить шарообразность земли и рассказать об измерениях Эратосфена.

Производя руками округлые движения, Аполлодор говорил:

– Земля наша есть шар, повисший в воздухе, как над бездною, и солнце совершает суточное обхождение его, восходя каждое утро на востоке и вечером снова погружаясь в воды эфирного океана…

Отец в смущении почесывал голову и решился наконец высказать свое недоумение:

– Все это недоступно для человеческого понимания…

Но так как в этот вечер он осушил не одну чашу вина в честь нашего замечательного гостя, то ему, видимо, было приятно слушать даже о непонятных вещах. Вполне естественно, что я тоже ровно ничего не понял в объяснениях Аполлодора и ныне восстанавливаю эту беседу по памяти.

– Эратосфен доказал шарообразность земли математическими измерениями. Он заметил во время своего путешествия в Эфиопию, что в дни летнего солнцестояния далеко на юге в полдень солнце как бы заглядывает на дно самых глубоких колодцев. Потом он измерил в Александрии тень и вычислил длину меридиана…

Мать смиренно молчала. Но отец, слегка захмелевший, качал головой и удивлялся:

– Все-таки странно – почему этот Эратосфен, по твоим словам богатый человек, лазал по всяким колодцам…

Очевидно догадавшись, что бесполезно разговаривать с нами о подобном, философ умолк. Потом стал расспрашивать о местных делах.

Прошло сто лет с тех пор, как император Траян залил Дакию и Нижнюю Мезию кровью, стремясь завладеть свинцовыми, серебряными и золотыми рудниками и установить римскую границу по Дунаю. Децебал, вождь восставших даков, наносил владычеству римлян тяжкие удары, однако в конце концов был загнан в горы и там покончил счеты с жизнью, пронзив себя мечом, и многие его сподвижники тоже предпочли смерть позору, испив яд из общей чаши. Римляне взяли приступом Сармицегетузу – главный город Дакии, но с такими огромными потерями, что для раненых легионеров не хватало перевязочного материала и, говорят, сам император разорвал свою тунику на узкие полосы для бинтов. Искусные архитекторы из Сирии перекинули через Дунай мощный каменный мост на двадцати быках, повсюду выросли на дорогах римские укрепления, и Дакия надолго превратилась в императорскую провинцию. Собрав огромное количество золота и драгоценных сосудов, Траян с триумфом возвратился в Рим и бросил в цирке на растерзание зверям десять тысяч пленников…

В новую провинцию хлынули переселенцы, ветераны и сирийские торговцы, в возрожденной на развалинах Сармицегетузе возникли украшенные мрамором и статуями храмы Юпитеру, Серапису и Митре, термы и портики. Позабыв о своем народе, знатные дакийцы охотно усвоили латынь и переняли римский образ жизни не только с его удобствами, разнообразием товаров и непристойными театральными зрелищами, но и с презрением ко всему, что стоит на пути к достижению богатства. Они стали давать детям римские имена и облачились в тоги, хотя в дакийской глуши по сей день звучат местные наречия и живы воспоминания о Децебале и вера в древнего бога грома.

Новые условия существования в Дакии отразились и на нашей жизни. Дакийские торговцы стали направлять товары в Томы для перевозки их морским путем в различные порты Средиземного моря, и снова город пережил некоторый расцвет.

Много лет спустя, когда муза странствий занесла меня в Рим, я увидел, очутившись на форуме Траяна, знаменитую колонну и изображенные на ней сцены из событий дакийской войны: императора, окруженного легионными орлами римских воинов, разоряющих завоеванные селения, жнущих серпами тучную, но не ими посеянную пшеницу или едущих на повозке, что будет до скончания века грохотать на этой бронзовой дороге. На других плитах дакийцы осаждают римские укрепления, мчатся сарматские всадники, у которых даже кони в панцирной чешуе, сделанной из распиленных на пластинки копыт. Это была борьба за свободу, за родные очаги, за самое право жить под солнцем, и особенно растрогали меня те картины, которые изображают на колонне жителей, в слезах покидающих навеки свою страну: старец ведет за руку внука, мать прижимает к груди младенца, мужи угоняют телиц и баранов, чтобы они не достались жестокому врагу. Может быть, вместе с этими беглецами ушли куда-то в предгорья Певкинских гор и мои предки…

Однако видно было, что испытания, пережитые Аполлодором за последние дни, давали себя знать. Глаза у путешественника слипались от усталости. Мать поспешно принесла со двора охапку душистой соломы. Погасив светильник, мы улеглись на полу, и вскоре раздался храп философа, но я еще долго вспоминал его увлекательные рассказы, пока сон не унес меня в страну забвения…

Прошло несколько лет. Аполлодор положил конец странствиям по земле и окончательно обосновался в Томах, где половина людей говорит на греческом языке, а половина – по-латыни; поэтому у него нашлось достаточно учеников, чтобы он мог удовлетворить скромные жизненные потребности. Философ поселился у старой Зии, вдовы корабельщика, погибшего во время одной ужасной бури, но часто проводил время в нашей хижине, терпеливо беседуя с моей матерью о способе, каким надо приготовлять медовые лепешки, или о чем-нибудь подобном, с отцом – о различных снадобьях против ломоты старых ран, ноющих при перемене погоды, а меня обучая греческому языку. Попутно он рассказывал о своих скитаниях, вселяя в мою душу желание увидеть знаменитые города. Иногда мы отправлялись с Аполлодором вдвоем или еще с кем-нибудь из его лучших учеников на тот холм, где под сенью древних дубов, может быть, даже помнивших Овидия, находилось надгробие поэта в виде урны на покосившейся и заросшей плющом колонне. Ее соорудила какая-то почитательница его стихов. Философ вздыхал, вспоминая вслух звучные, но горестные строки «Тристий». Отсюда перед нашими взорами открывался широкий вид на зеленое морское пространство, на пристани и корабли, на мирный город, вздымающийся по склону горы, и на остатки древних стен, через которые, по свидетельству автора «Искусства любви», некогда перелетали гетийские стрелы. Душа поэта, навеки разлученная с милым Римом, витающая в здешних местах, должна была утешаться при виде такой красоты.

Как я уже сказал, Аполлодор объяснял желающим под портиком Посейдона тайны аристотелевских силлогизмов или очарование Гомера и обучал всему тому, что требуется для молодых людей, собирающихся отправиться на отцовские деньги в Рим, чтобы с помощью могущественного покровителя добиться высокого положения и, может быть, даже поста префекта претория, или надеявшихся приглянуться какой-нибудь влиятельной римской матроне, питающей слабость к розовощеким провинциалам, и тем устроить свою судьбу. Некоторые же мечтали написать стихи, которые прославили бы их на весь мир, или сделаться знаменитыми ораторами. Вместе с этими богатыми юношами я тоже посещал уроки Аполлодора, не платя за учение ни единого денария. А когда легкомысленные повесы отправлялись на очередную пирушку или предавались с увлечением игре в кости и мы оставались с учителем наедине, он говорил со мной совсем о другом, чем во время скучных бесед в тени портика. Именно в такие часы он открыл мне мужественную философию Демокрита и Эпикура, учивших, что в мире ничего нет, кроме материи. Это тогда я познал с волнением в сердце, что во вселенной существуют лишь атомы и пустота и что бесконечное множество этих мельчайших частиц находится в постоянном движении; они сталкиваются между собою и в вихревом круговращении образуют миры, которые не сотворены богами, а родятся и умирают по закону необходимости, равно как и наши бренные тела.