ГенАцид - Бенигсен Всеволод Маркович. Страница 31

– А здесь решили, если по-тихому, то, значит, не полыхнет?

– Не должно, – не очень уверенно ответил майор.

– Но меня-то.

– Да! – снова перебил его Бузунько. – Да, я настаивал на том, чтоб тебя в это дело посвятить. Одному-то сложнее. Да и Черепицына можно было бы подключить. Одним больше, одним меньше – невелика разница. Но они там и слушать не стали. «Если всех посвящать, то эдак никакой секретности на вас не напасешься». А я что? У меня приказ. Мне и так Митрохин каждый божий день плешь проедает.

Майор встал и придвинул свой стул к стулу Антона. Это, видимо, должно было добавить доверительности в разговоре.

– Послушай, Антон, осталось два дня. Завтра проведем предварительный экзамен, послезавтра основной. Комиссия приедет. А послепослезавтра ты уезжаешь. Навсегда. Так чего ты кипятишься? Ну не личное же я тебе оскорбление нанес?

Антон пожал плечами, как обидевшийся ребенок, которого напрямую спрашивают, не обиделся ли он, – сказать, что обиделся, гордость не позволяет, сказать, что не обиделся, не позволяет обида.

– Давай, Антон, только без этих глупостей, – раздраженно произнес майор. – Никто ж из тебя лично дурака не делал. Как и из всех остальных. Есть такое слово «секретность». И потом... на обиженных воду возят!

И майор натужно засмеялся.

– Да и сам подумай, какую мы глыбу с места сдвигаем, какой национальный проект в жизнь проводим! И на нас такая ответственность! Да тут хоть к черту в зубы, лишь бы не обосраться.

Пахомову показалось, что Бузунько убеждает уже не столько собеседника, сколько самого себя в том, что все, в общем и целом, правильно и не смертельно. «Люди – не роботы, – подумал Антон, – когда им приказывают, а они должны слушаться, они пытаются для себя оправдать любое решение руководства, иначе им будет сложно его выполнять. Солдаты в финскую войну тоже кричали „За Родину! За Сталина!", как будто Финляндия собиралась отнять у них и то, и то. Но ведь просто убивать и подставляться под пули они не могли. Им нужна была какая-то мотивация, пусть идея мировой революции или даже абсурдная идея защиты Родины от рассвирепевших финнов, лишь бы не тупое смертоубийство. Так и здесь. Сидит Бузунько и вещает мне что-то про эксперимент, пытаясь убедить самого себя в чем угодно, лишь бы не в том, что его руководство все делает через заднее место».

Бузунько тем временем заметил, что Антон его почти не слушает, и активизировался.

– А ты думаешь, что? С ними можно как-то по-другому? Посвятить их во все планы, поделиться с ними соображениями, может, даже выслушать их мнения, а? Это всё ваши интеллигентские штучки. Да ты пойми, нельзя им давать пищу для ума! Они же ее обязательно в закуску превратят! Это в лучшем случае. А в худшем подавятся ей, да еще и устроят бунт какой-нибудь. Тут даже этот проект... тоже, понимаешь, палка о двух концах.

– Да кто – они-то?

– Кто?! – удивился майор. – А я тебе сейчас покажу, кто. Черепицын! – крикнул Бузунько и снова повернулся к Пахомову. – Сейчас увидишь, кто. Черепицын, мать твою!

В дверях возник испуганный Черепицын:

– Да, товарищ майор?

– Гришка еще у тебя?

– Ну да, объяснительную пишет.

– Ну-ка, приведи его сюда. На минутку.

– Слушаюсь, товарищ майор, – ответил Черепицын и исчез. В коридоре раздался топот его сапог. Через пару минут он появился с Гришкой-плотником, которого не очень дружелюбно втолкнул в кабинет к майору. Одна бровь у Гришки была явно рассечена и неумело залеплена пластырем, на скуле ссадина и синяк.

Майор повернулся к Гришке и, изредка бросая взгляд на Пахомова, сказал:

– Вот, Антон, полюбуйся на красавца. С Валеркой-трактористом что-то не поделили. Тот ему слово, и Гришка ему два. Тот ему в морду, и Гришка ему в ответ. А ты спроси его, что они не поделили, – много интересного узнаешь.

Гришка, пожав плечами, прокомментировал слова Бузунько очередным шедевром:

– А неча, ёпт, было тюкалку шмотылить.

– Ой, ой, – замахал руками майор, – оставь свои поговорки для баб на завалинке. Увижу что-нибудь подобное в объяснительной, получишь пятнадцать суток, понятно?

– Понятно, – неожиданно легко и внятно согласился Гришка.

– Скажи лучше, что не поделили. Только нормальным языком.

– Ну тык, этот рукосуй бесхребетный начинает мне фасон протирать, типа...

– Григорий! – пригрозил майор. – Я сказал, нормальным.

– А-а, ну да. А можно дымком поправиться?

– Курить, что ли? Потом покуришь. Давай, говори.

– Ну а че тут говорить? Отделимшись я.

– От кого это?

– Я ж говорил уже.

– А ты не мне, ты вон Пахомову расскажи. Ему интересно. Он собирает факты для передачи «В мире животных».

– Чего? – не понял Гришка. – А-а. Ну да. Короче, отделимшись я от «простофиль».

– Это те, кто поэзию философскую предпочитает, – пояснил Бузунько Антону.

– Ну вот, – пожал плечами Гришка. – А я ему свое гну.

– Кому ему? – перебил Гришку Бузунько.

– Ну так Валерке же! Мне ихнее не близко. Я свою гордость имею. Вот я и отделимшись. Теперича я – «дикарь».

– Значит, у тебя теперь своя группа? Типа, заумное читать будете, – Бузунько левой рукой сделал жест, словно вкрутил невидимую лампочку у виска.

– Да нет, – поморщился Гришка. – Таких, как у меня, никто не любит, да и нет ни у кого, я вообще этот... «дикарь»-одиночка.

– А зачем драться полез?

– Так это... в состоянии эффекта я пребывал. Он мне чаво-то сказал, ну я и не сдержамшись.

– «Чаво-то», «чаво-то», – передразнил его Бузунько. – Не сдержамшись он. И теперь, значит, еще и «отделимшись»?

– Угу.

– А Дениса Солнцева точно не ты огрел?

– Не, – почти испугался Гришка. – Вы ж уже спрашивали. А зачем? Он же из «заик»! У них своя компашка, у нас своя.

– А у тебя теперь вообще своя персональная.

– А? Ну да.

– Видал? – снова обратился Бузунько к Пахомову. – Полный распад мозгов. Они скоро по одиночке почковаться будут. И в морды бить. И из-за чего? Ха! Из-за литературы. А ты говоришь, им всю подноготную выложить надо. Совета спросить. Так они вообще друг дружку перестреляют. Ладно, Григорий, – вздохнул майор, – иди, пиши объяснительную.

– А Валерка что ж, не будет? – забеспокоился тот, смущенный однобокостью правосудия.

– Ишь ты! Валера свою напишет, не переживай. Давай, сержант, уводи его обратно, – мотнул головой Бузунько в сторону Гришки. – Достали, сил нет.

– А потом? – спросил Черепицын.

– Что потом? А что потом? Отпустишь, ну не судить же его... хм... товарищеским судом.

Черепицын увел Гришку, и Бузунько с Пахомовым снова остались одни.

– Ладно, – встал Пахомов. – Пойду я. Что-то голова разболелась.

– Вот! – торжествующим голосом произнес майор. – А мне каково? Вот это все каждый день выслушивать. И сегодня еще Митрохин на десерт будет.

– А Митрохин – это...

– Это то самое, Антон. То самое мудрое руководство. Ну что? До отъезда не будешь болтать?

– Да что вы, ей-богу, как маленький, Петр Михайлович? – раздраженно сказал Антон, вставая. – Да они ж сами всё узнают.

– Ладно, ладно, – заворчал Бузунько. – Не учи деда детей строгать. Если все нормально пройдет, то в январе уже для всей страны указ будет. А мы в то время уже отдыхать будем. Потому как со своей задачей уже справились.

Пахомов пожал плечами: «может быть» и, попрощавшись, вышел.

Но через секунду снова заглянул в кабинет.

– Петр Михайлович.

– Ась?

– А откуда у вас этот цветочек? – спросил Пахомов и мотнул головой в сторону горшка с растением, которое поливал Бузунько до его прихода.

– Этот? Да не помню я... А-а! Так это мне Сенька-гитарист оставил. Помнишь Сеньку? Не помнишь? На гитаре все время бренчал. У него бабка померла, а он ее втихаря в овраге зарыл, а вместо нее куклу в кровать положил, ну, чтоб пенсию дальше получать. А как кто не придет, она у него то, типа, спит, то, типа, болеет. Потом уже узнали, когда псина чья-то в овраге труп бабкин разрыла. Я тогда дело заводить не стал, простил. А потом он в армию ушел, а мне вот цветок свой оставил. Сказал, на добрую память. А что?